«Свои…» — облегченно подумал Миха и вырубился окончательно.
Лежа на койке в одной из палат Тираспольского гарнизонного госпиталя, Миха очень часто вспоминал другое лечебное заведение, другой госпиталь, единственный, где ему пришлось поваляться до этого. Он вспоминал корпусной госпиталь Н-ского армейского корпуса, г. Кяхта, ОЛ ЗабВО. Вспоминал затхлый запах победоносной болезни, навсегда поселившийся под потрескавшимися старыми сводами, вспоминал лица, словно сошедшие с самых мрачных картин Босха, лица, перетекающие одно в другое, похожие одно на другое, лица, создавшие себе безумный мир, и упрямо страдающие в нем. Вспоминал настроение того места, тоскливую безысходность разложившегося трупа, для которого смерть — давно пройденный этап, пройденный неоднократно и с надеждой, но не приносящий никакого облегчения.
Он вспоминал все это и улыбался странной, отсутствующей улыбкой. Настолько безвозвратно все эти мучительные когда-то вещи перешли в пыльный разряд, в разряд воспоминаний. Немного эксцентричных, разумеется, но не более того.
Здесь все было по-другому. Чистота, забота, ласковые медсестры и обильный, вкусный стол. Нормальный госпиталь, каким он должен быть. Только одно было одинаково у дней в тираспольском и кяхтинском госпиталях — солнце. И там, и здесь оно каждое утро выплескивало на подоконник ведрышко обжигающе ярких лучей, которые, несмотря на жару, высыхали только поздно вечером. Каждый день оно всегда было рядом — с ненавистью жгущее как скорпион перед гибелью забайкальское солнце, ласково ложащееся на кожу теплыми женскими руками солнце Приднестровья.
И было еще одно воспоминание, которое приходило в эти дни особенно часто, и, прийдя, напрочь лишало душевного покоя. Миха долго вертелся в койке с боку на бок, тряс головой и негромко ругался. Это воспоминание было совсем свежим и пекло гораздо сильнее, чем рана. Это было воспоминание о Танюхе.
Но Миха в конце концов все же отгонял его, забывал и снова на чуть-чуть расслаблялся на своих простынях. «Боже, насколько приятно это состояние, когда лежишь в белой, чистой постели, окруженный заботой и вниманием, и отдыхаешь от трудов праведных, наслаждаясь чувством отлично выполенного долга!.. Мол, все клево, брат, дело сделано, теперь можно и расслабиться…»
Здесь, в больнице, у Михи снова возродилась старая госпитальная привычка — лежать, часами глядя в потолок и рассматривать там трещинки. «Человек очень скоро все забывает и от всего излечивается, — думал он, не сводя глаз с потолка. — Он быстро стирает с тела рану, какая на вещи остается навсегда. Вещи все всегда помнят, они ни от чего не излечиваются, у них ничто не проходит. Боль от раны, которая у человека проходит за несколько дней, вещь мучает всегда. Вещи мудрее и несчастнее. Потому что они памятливее… — потом он раздраженно тряс головой. — Вздор! Вздор! Вот к чему может привести неуемное желание вещать гениальными мыслями… Разве на нашем теле и нашей душе не остается ран, не остается трещинок, которые не излечиваются, не исчезают уже никогда? Да ведь вещь еще можно отдать в капитальный ремонт. Человека же можно отдать только на вскрытие, чтобы выяснить, почему же он в конце концов сломался… У вещи не больше трещин, чем у человека. Просто у вещи они более на виду…»