Движок на подъеме взревел громче, и Миха уже ничего не слышал.
— Собакин! — неожиданно крикнул сидевший у самой кабины Василич. И после паузы снова: — Собакин! Оглох, что ли?
«Блин, это ж он меня зовет!..» — дошло до Михи.
— Че?
— Ну и фамилия у тебя!
— Вообще-то, моя фамилия — Остен-Бакен, — сказал Миха.
— Та до фени мне, как твоя фамилия… В штабе сказали, на «Вороне» людей маловато. Пару человек там оставим. Да и тебя с ними…
— Почему?
— А и на хер ты мне на «Эдельвейсе» не нужен такой красивый, — пояснил Василич.
— Вижу, у вас здесь добровольцев здорово любят.
— Любят, да не всех. Таких, как ты — нет.
— Понятно. Спасибо. А почему?
— По кочану. Умный больно.
— Да ладно, не обращай внимания, браток, — дернул Миху за рукав парнишка. — Василич у нас того, старой закалки человек. Сталинской еще. Он ко всему — по-своему.
В четырехугольнике заднего вида уплыл дорожный указатель развилки на Гояны.
— Совсем уже чуть-чуть осталось, — сказал парнишка.
— Слышь, я вот смотрю и никак не могу понять, — задумчиво пробормотал Миха, — это что же, вдоль дороги, орехи, да?
— Ну не кактусы же. В России вдоль дорог тополя растут, от которых кроме пуха толку нету. А у нас страна маленькая — мы из всего выгоду ищем.
— И чьи они?
— Да ничьи. Подходи, рви. Сейчас еще рано, а посмотрел бы ты, что здесь в сентябре творится.
— С ума сойти…
Несмотря ни на что, Миха себя прекрасно чувствовал. Казалось бы, не на пикник едем, — на войну. Там ладно бы убить, а так изуродовать может, что ни в одну кунсткамеру не примут. Да и без этого жизнь в окопах, тем более в марте месяце, — вещь малоприятная. И все же… И все же куда-то подевалось, сгинуло напряжение, стискивавшее его душу все это время, дышалось легко, свободно, мысли были четкими и ясными, как день вокруг. Все, что окружало Миху, безоговорочно нравилось ему, — убегающие назад ряды ореховых деревьев, холмистые пейзажи снаружи, густо сидящие на скамейках ополченцы со стиснутыми между колен автоматами. Даже грубиян-Василич, недовольно ворчавший в своем уголке, казался до смешного симпатичным.
И сам он, — «доброволец Собакин», худощавый узколицый брюнет двадцати четырех лет, темный от грязи, в драной одежде, хохляцкий еврей с псиным псевдонимом и добрым стволом калибра пять сорок пять, ироничный мерзавец, едущий умирать за совершенно чуждое ему дело, — сам он был себе чрезвычайно приятен.
Ему сейчас хотелось только одного: поскорее прибыть на место. Там были окопы и смерть, и слава, и война. А еще, блин, там был обед!..
«Судя по размеру пайков — мне здесь понравится, — подумал Миха, когда после сытного обеда новоприбывших вели на позиции. — Нет войны лучше, чем война ложками. Я бы на месте всех вояк в мире только так и сражался бы…»