Был ли я счастлив? Почему бы и нет? У меня были друзья, была учеба, которая занимала мое время. Были часы тишины в библиотеке, когда я разбирался с тем, что творилось в моем сердце. В конце октября я лишился девственности с девушкой, с которой познакомился на вечеринке. Мы оба были одурманены, совершенно не знали друг друга, и, хотя она говорила не слишком много, мы вообще едва поговорили, если не считать обычной предварительной болтовни и короткого обмена фразами, когда я запутался в механизме застежки ее бюстгальтера. Как я понимаю, она тоже была девственницей, и ее намерением было попросту избавиться от этого, чем быстрее, тем лучше, чтобы она могла найти себе других партнеров, более перспективных. Наверное, я чувствовал то же самое. Когда всё закончилось, я быстро ушел из ее комнаты, будто с места преступления, и за последующие четыре года видел ее только два раза, и то издалека.
Да, я был счастлив. Мой отец оказался прав: я нашел здесь свою новую жизнь. Я прилежно звонил родителям раз в две недели с оплатой за счет вызываемого, однако мои родители – на самом деле всё мое детство в небольшом городке в Огайо – стали блекнуть в моей памяти, как забываются сны при свете дня. Разговоры были совершенно одинаковы. Сначала я разговаривал с матерью – можно подумать, она все эти две недели у телефона сидела в ожидании звонка, – а потом с отцом, чей радушный тон будто специально заставлял меня вспомнить его приговор, вынесенный при расставании. А потом с обоими сразу. Я живо представлял себе эту сцену, как они стоят рядом с телефоном, наклонив головы к трубке и произнося стандартные слова прощания: «Я люблю тебя», «Я горжусь тобой», «Веди себя хорошо». И глаза отца, мертвой хваткой офтальмолога прикованные к часам над раковиной на кухне, следящие, как расходуются его деньги со скоростью тридцать центов в минуту. Их голоса пробуждали во мне огромную нежность и даже жалость, так, будто они покинуты, что это я их покинул, однако я испытывал облегчение всякий раз, когда разговор заканчивался, будто щелчок в трубке возвращал меня к моей настоящей жизни.
Я и глазом моргнуть не успел, как листья на деревьях пожелтели и опали, и их высохшие останки усыпали землю под ногами, заполняя воздух сладковатым запахом разложения; за неделю до Дня благодарения выпал первый снег, началась зима, первая после моего поступления, сырая и холодная. Для меня это было будто вторым крещением. Насчет того, чтобы приехать домой на День благодарения, даже разговора не было, до Огайо слишком далеко, я бы половину праздников провел в автобусах, так что я принял приглашение провести праздник с семьей Лучесси в Бронксе. По глупости я представлял себе сцену праздника в итальянской семье так, как нам рисовал тогда это Голливуд: тесная квартира над пиццерией, все орут друг на друга, от главы семейства исходит чесночный запах пота, у матери, одетой в халат и тапки, усики на губах, и она то и дело всплескивает руками, приговаривая «Мама мия» каждые тридцать секунд.