Некоторое время он молчал, мрачно сопя ястребиным носом, потом заметно успокоился.
— Однако… однако плохо так — всем сразу идти на «орлов». Нас мало, все пропадем. Разве это хорошо, если наш род погибнет до единого человека? Подумайте: через много-много лет на земле будет столько людей, сколько звезд на небе, но среди них не найдется наших потомков. Плохо это! Надо, чтобы в стойбище Бахрама пошел один человек. Но не ради гибели — принести голову врага, Ширак, ты иди. Кто среди нас так силен, как ты?
Под суровыми взглядами родичей Ширак молча прыгнул на спину коня.
Сохраб ждал Ширака, и сердце старейшины то замирало от страха за голову сына, то ныло от ненависти к Бахраму. Много лет терпел Сохраб поношения от Бахрама: «орлы» вытесняли «оленей» с лучших пастбищ, тайком отбивали скот, похищали девушек и делали их своими женами, хотя общины одного братства связывали кровные узы и юноша из одного рода считался, по обычаю, братом девушки из другого рода.
«В годы, когда все массагеты входили в одно государство, Бахрам не посмел бы пойти на меня в набег, — думал Сохраб. — Царь Хорезма строго следил, чтобы его подданные не враждовали. Но с тех пор как Хорезм подчинился персидским царям и союз родов и племен распался, в стране ожили дикие обычаи. Род нападает на род, племя на племя, кровь проливается, как вода».
— Ахемениды! — Сохраб скрипнул зубами. — Все мои беды от вас, да поразит Митра ваши сердца!
Ребенок под холмом плакал безостановочно. Сохраб не выдержал. Разбрасывая ногами песок, он ринулся с дюны, как буйвол. «Олени» оцепенели, увидев старейшину в ярости.
— Тихо! — заорал Сохраб, потрясая кулаком.
Однако малыш не затих. То было единственное дитя, которое «олени» спасли от охотников за рабами. Отец, массагет лет двадцати пяти, вынес его из сечи, прикрывая своим телом. На вождя неподвижно смотрели огромные черные глаза родича. Набросив на сына обрывок плаща (солнце палило неимоверно), пастух угрюмо прошептал:
— Еды… просит.
Снова перед глазами старика возникла та девочка: она молча, без крика, бежала между повозками.
— Хм… — Сохраб опустил кулак, с недоумением уставился на свои толстые железные пальцы, неуклюже переступил и вздохнул.
— Еды?.. Плохо, да. Нет еды. Эх-хе…
Он кинул взгляд на тощих скакунов — они, скрежеща копытами по камням, бродили в русле пересохшего потока, жадно припадали губами к лужицам горячей от солнца воды и щипали колючую траву, растущую на бережке скудными пучками. Нет, нельзя зарезать ни одного коня. Кони — единственная надежда кочевников, которым в поисках пристанища предстоит долгая, опасная дорога через пески и болота. Все эти дни беглецы ели мясо жеребенка, увязавшегося за ними после разгрома. Вчера разрезали на полосы кожу бедняги, который уже никогда не станет конем, другом воина, поджарили это яство на костре и сглодали без остатка. Еды больше не было — ни куска, ни крохи.