Гвент смотрел на неё в замешательстве, сам толком не зная, как вести себя в этом деле, которое сам начал. По правде сказать, нервы его были натянуты до предела после холодного, расчётливого и, казалось, бездушного заверения Ситона в том, что он обладает силой, достаточной для уничтожения целого народа при желании; и всевозможные неприятные обрывки научной информации, вычитанные в книгах и монографиях, живо представали перед его разумом в тот самый момент, когда он скорее предпочёл бы о них позабыть. Например, «один фунт радиоактивного вещества, если его удастся выделить в ближайшее время, мог бы сравниться по мощности со ста пятьюдесятью тоннами динамита». Этот научный факт застрял у него в мозгу, словно кость в горле, вызывая чувство удушья. Затем слова одного из нью-йоркских гневных проповедников прокатились ему по ушам: «Этот мир будет разрушен не рукою Господа, а алчной и дьявольской симуляцией больного человека!» Ещё одна приятная мысль! Он ощутил себя бедным слабым дураком, пытаясь выставить девичью красоту, девичью любовь в качестве барьера между разрушительной мощью, созданной ужасающим человеческим намерением; это было похоже на старую историю о шотландке, которая упиралась тонкими руками в огромные ворота, чтобы удержать потенциальных убийц короля.
– Красота его не трогает! – повторила Манелла.
Она была права. Ничто не могло отвлечь Роджера Ситона от той цели, которую он себе однажды наметил. Что такое для него красота? Просто «случайное соединение атомов», временно воплотившееся в одном человеке. Что такое девушка? Просто молодая «самка человека» – не более того. А любовь? Сексуальное притяжение, которого, по мнению Ситона, здесь слишком много. И озадаченный Гвент гадал, не нужно ли было ему действовать более осмотрительно или более дипломатично, принимая предложение Ситона поделиться его секретом с правительством США, даже с условием торжественной клятвы его использования, чем оставлять его на произвол судьбы, чтобы он творил что пожелает с очевидно ужасной вещью, которой он единолично владеет.
– И я не умна, как он! – продолжала Манелла.
– Нет, не умны, слава Богу! Но вы верны, а верность – нечто большее, чем ум. Что же, завтра мне придётся уехать – здесь от меня пользы больше не будет. Фактически, я бы предпочёл стоять в стороне от этого дела. Однако я предчувствую, что смогу чем-нибудь быть полезен Ситону в Вашингтоне, когда вернусь; а пока я оставлю вам письмо для него…
– Вы же не станете упоминать обо мне в письме! – поспешно прервала его Манелла. – Нет, вы не должны, вы не можете!