Он уже оторвал рукав от отцовской рубахи, изготовился наложить жгут на вторую руку… но у отца отвалилась челюсть, взгляд помутнел. Он успел только прошептать: «Мой… мальчик…» Последняя судорога сотрясла его тело, и он затих.
Дональд кричал, плакал, перетянул жгутом вторую руку, умолял отца открыть глаза, сказать что-то, не оставлять его одного.
Ничто не помогало. Руки его были красны от крови. Он поднялся на ноги и тупо посмотрел на диск пилы – тот по-прежнему вращался с монотонным воем на единственной доступной ему ноте. На ватных ногах подошел к рубильнику и выключил ток. Подумал, не положить ли отпиленные руки рядом с отцом, но понял, что не сможет к ним прикоснуться. Пошел и сел в кабину грузовика.
Он долго сидел, не шевелясь, отупевший от горя и страха, лишь изредка поглядывая на пустое водительское место – а вдруг отец вернулся? Вдруг все ему только приснилось, и сейчас они поедут домой как ни в чем не бывало?
Дело уже шло к закату. Взгляд упал на коробку с завтраком на полу. Он поднял, открыл крышку и увидел, что там лежат их обычные бутерброды, завернутые в вощеную бумагу, а сверху – плитка шоколада. Большая плитка дорогого швейцарского шоколада с орехами, его любимого, шоколада, который они почти никогда не покупали из-за цены.
Сейчас они сидели бы с отцом рядом на уступе скалы. Нашли бы местечко в тени – усталые, довольные сделанной нелегкой работой. Разломили бы плитку пополам и медленно, с наслаждением ели…
Дональд начал всхлипывать, потом зарыдал и продолжал плакать с плиткой дорогого шоколада в руке, пока на большой дороге не остановился грузовик и он не рассказал все, что произошло.
Посреди стонов, плача, приходящих и уходящих соседей он постепенно осознал: отец не вернется никогда. И решил, что никогда не будет есть этот шоколад.
Весь вечер Дональд просидел с плиткой на коленях на шатком стульчике под дубом, где раньше висели качели, сделанные из автомобильной покрышки, и отец, смеясь и шутливо пугая сына: «Сейчас улетишь в небо», раскачивал его, а он визжал от счастья и приятного страха.
Постепенно он примирился с мыслью, что никогда не увидит отца. Что отец как живой человек уже не существует и никак не может ни помочь, ни помешать ему в его жизни. Что отец уже ничего не значит для него… Но еще страшнее и непостижимее была мысль, что он сам уже ничего не значит для отца, что глаза его никогда не остановятся на Дональде, потому что они погасли. Они мертвы, глаза его отца. И это значит, что сам Дональд тоже в каком-то смысле перестал существовать. Он сидел на стуле и с каждой секундой становился легче и прозрачней. Все, что составляло его жизнь, постепенно растворялось в беспощадной кислоте вечности.