Уходя, медленно, в неловком смятении Алексей переступил через порог подавленным и будто в чем–то виноватым.
Когда очутился на выгоне, опять увидел, как из окон, с порога наружных дверей женщины косят на него глаза — скорбные, мрачные, совсем отрешенные, — эти глаза словно в чем–то обвиняют его, жгут душу огнем. Он не выдержал этих непрошеных взглядов, повинно опустил голову и вдруг вновь особенно остро почувствовал, что война отняла у каждой семьи кормильцев, и ему, лейтенанту Кострову, просто неудобно ходить по селу, ходить, сознавая, что пусть ты и ранен, прихрамываешь, но жив, а многих ушедших на фронт уже нет.
Три дня прошли в волнении.
По утрам выходя на огород, Алексей вел с матерью ничего не значащие разговоры, вроде того, что одна курица привыкла нестись в лопухах и уже отложила семь яиц, или о том, что птице, свившей гнездо на низком ясене, вечно угрожает кошка, — приходится следить за птенцами, как за малыми детьми. Слушая мать, Алексей радовался ее домовитости и тому, что она не жалуется на свою хворобу. Когда Алексей оставался один, он принимался думать о порухе на селе, о бесприютных, голых детях Тихона. Иногда всплывала перед его взором Наталья. Правда, он уже свыкся с мыслью, что с Натальей все порвано, и если думал о ней, то с обидой за себя, за свою попранную честь, наконец, за самого Игната, которого не переставал уважать и жалеть, зная, что человек он добрый и не хотел разлада. Однако что–то удерживало Алексея в этот приезд навестить Игнатов дом.
С восходом солнца, на четвертый день, медленно заскрипела от дома Костровых телега с впряженной рыжей и худой кобылой. Возле нее увивался жеребенок. По одну сторону телеги сидел Алексей, а по другую — вполуоборот к нему — отец. Солнце бралось греть, парующая земля и запах луговых трав бодрили в ночь остуженный и еще неподвижный воздух.
Лошадь шла неторопливо. Порой она, как бы спотыкаясь, нежданно хватала длинно вытянутыми губами пучки травы на обочине. Митяй подергивал веревочными вожжами, понукая ее идти проворнее. Улучив минуту, он поглядывал из–за плеча на сына, находил, что тот сильно волнуется. Алексей и вправду свой отъезд переносил тяжело. Лицо его потускнело, в глазах стояла грусть, не потухшая и после прощания с матерью. Он сгорбился и рассеянно глядел, как лошадь нудно и усердно качала косматой гривой, вздрагивала, когда слепни присасывались к бокам, укалывая своим жалом.
— Ты сразу на позиции пойдешь? — спросил наконец Митяй, когда телега прогромыхала по мосту и начала подниматься на взгорок.