В избе стояла странная тишина. Наталья вслушивалась. «Тишина. Или, правда, тишина может звенеть, или это в ушах у меня. — Думы у Натальи текли вяло, отрывочно, да и не хотелось думать, — А с отцом так ни разу и не поговорили. О том, что изнуряет сердце, что гложет. О главном… Что ж, теперь уже все. Перестала бы звенеть тишина! А может, это кажется, может, от слабости, от потери крови? Скорей бы приходил отец.
И перестанет мучить тишина. Она уже не звенит, — скребет, точит, как стекло о стекло…» Наталья облизала пересохшие губы. Воды в кружке больше не было, а встать — нет сил. В висках стучит одно и то же слово: все, все, все.
«Вот и все… А товарищи там, на фронте, уже называли мамой… И что писать Тубольцеву?»
Пришел отец. Громыхнув в сенях лопатой, шагнул в кухню, заглянул в нетопленную печь, буркнул что–то и прошел в переднюю комнату.
— Что это печь–то не истоплена? Мне, что ли, варить. Да ты… — И слово застряло: с разметанной постели на Игната смотрели говорящие о невыносимом страдании глаза Натальи, губы кривились, мучительно хотели чтото выговорить.
Игнат взглянул на Наталью, на одеяло, которое, как бы обмякнув, свисало с постели неуютными, жесткими складками. Он снова взглянул на дочь. Взглянул строго и осуждающе. Кустистые брови хмуро сошлись к носу и нависли на глаза, как бы прикрыв, спрятав от Натальи мучавшую его боль. Только слышался ему самому внутренний голос: «Что ты наделала? Как ты посмела? Убить жизнь…» Если бы не эти жаром горящие глаза, если бы не бледность на ее лице, трудно сказать, что бы он сделал с ней самой.
Но он был бессилен, и не время. Надо спасать ее, иначе все обернется двумя загубленными жизнями…
Игнат склонился над головою дочери, потрогал лоб весь в каплях пота.
— Эх, Наталья, Наталья! А ведь вырастили бы… Игнат недовольно подоткнул свисшее одеяло и голосом, в котором трудно сказать, чего было больше, обиды или жалости, проговорил: — Об отце бы подумала, не видишь, старый уже… Может, парень был бы, мужик в доме подрос бы…
— Воды, отец! — выдохнула Наталья.
Под вечер ей стало еще хуже. Глаза ввалились и стали огромными, щеки полыхали нездоровым румянцем лицо осунулось, стало строже и красивее. Игнат с испугом посмотрел на дочь… и вдруг спешно засобирался куда–то.
— Ты далеко… — слабо прошептала Наталья.
— Далеко ли будет — не знаю, а пока пойду лошадь просить. В больницу тебя везти надо.