– Я не хочу уходить! – скулит малыш.
– Гарри, – говорит хозяин дома, и его голос звучит строго, несмотря на появившуюся в нем хрипотцу.
Мальчик встает. По его щекам бегут слезы, нижняя губа дрожит, но взять себя за руку он Бену все же позволяет.
– Пошли, Карли, – командует мой босс, поворачиваясь к журналистке. – Ты тоже с нами.
– Я остаюсь здесь, послушаю, что он скажет, – отвечает она.
– Нет, ты идешь с нами. Пошли, – настаивает Бен.
– Ни за что. Никуда я не…
– Пожалуйста, Карли, – прошу ее я. – Наша договоренность по-прежнему остается в силе, но этот разговор должен пройти только между мной, Скоттом и доктором Фишером. Хорошо?
Нехотя соседка все же выполняет мою просьбу и угрюмо плетется следом за Беном и Гарри.
Когда их шаги затихают на лестнице, Фишера, который по-прежнему сидит на полу, начинает бить дрожь. Он плачет.
– Господи, – шепчет он. – Что же я натворил…
Я молча гляжу на него, со страхом думая о том, что такого мог сделать этот человек, отчего он теперь превратился в хнычущую развалину, и даже не пытаюсь вообразить, что мы сейчас услышим. Хотя, с другой стороны, я, кажется, уже знаю.
– Может быть, лучше начать с начала? – предлагаю я наконец каким-то не своим голосом. И опускаюсь рядом с доктором на колени, чтобы видеть его лицо.
Скотт остается стоять, скрестив на груди руки и все еще чуть ли не дымясь от ярости.
– Я… то, что я сделал… это ужасно, – бормочет Фишер. – Хуже, чем ужасно.
– Расскажите мне всё, – говорю я.
– Ладно, – тихо соглашается доктор. – Я расскажу. – Он переводит дыхание, глядя в потолок, и на мгновение сжимает кулаки. – Вы уже знаете, что я врач, акушер. И знаете, что я работал в клинике Балморал. – Голос у него сиплый и еле слышный – видимо, Скотт что-то повредил ему, когда душил. Глаза подернуты красной сеткой сосудов, а руки дрожат так, что он зажимает их между коленями, чтобы они ему не мешали. – В ту ночь, когда вы должны были родить, доктор Макс Фридленд, ваш ведущий врач, заболел, и меня вызвали на замену. Но вы вряд ли знаете, что у моей жены, Лиз, в ту ночь тоже начались схватки. Она лежала в палате рядом с вашей.
Я слушаю его со страхом и в то же время с таким интересом, что буквально не могу оторвать от него глаза.
Он сосредоточенно смотрит в одну точку, вспоминая.
– Когда я приехал, у вас все было уже в разгаре, да и акушерка была хорошая, опытная, так что я сосредоточился на Лиз. Разумеется, в момент рождения нашего первенца мне хотелось быть с женой, но поскольку людей в клинике не хватало, а ваши роды шли без всяких осложнений, я решился на подмену. Вашей акушерке сказал, что, если у вас что-то пойдет не так, пусть она тут же зовет меня, но та ответила, что с вами всё в порядке. А потом… – Джеймс поднимает голову, смотрит на меня, затем на Скотта и, в конце концов, снова упирается взглядом в колени. – Потом сложности начались у моего ребенка. Пуповина обвилась вокруг шейки, сдерживая нормальный ток крови и отрезая поступление кислорода. Обычно при мне в таких случаях была акушерка, но тогда я оказался слишком самонадеянным – мне казалось, я все держу под контролем. – Тут его голос прерывается, и он прокашливается. – Я делал все, что мог, надеясь спасти ее, но я был в панике. Обычно я спокоен и действую профессионально. Каждый год я принимаю сотни здоровых младенцев. Но это была моя жена, мой ребенок. Ребенок, которого мы пытались зачать целых десять лет. Я… я не смог спасти нашу девочку. Она умерла. Моя дочка умерла. Я не смог спасти ее. Это моя вина.