Как-то раз, рассказывая ей о том, что он ездил на могилу отца, Павел произнёс фразу, услышав которую Ольга поперхнулась и долго ещё не могла прийти в себя. Сначала было подумала, что это шутка, но быстро поняла, что на такие темы Павел шутить не умеет. Он совершенно серьёзно сказал ей тогда:
– Сегодня был на могиле папы, возложил цветы к памятнику.
Прокашлявшись и отдышавшись, Ольга хотела было мягко пожурить его за официоз, да решила промолчать, справедливо рассудив, что Павел уже взрослый человек и переделать его вряд ли удастся. И потом во всём остальном он тоже был таким: очень правильным, очень аккуратным, очень обстоятельным. И Ольге, которая вообще-то всегда считала себя именно правильной, аккуратной и обстоятельной, создалось впечатление, что она до его идеальности как-то недотягивает. Да и вообще, она вдруг обнаружила, что на его фоне она почти бунтарка.
Он так и говорил ей:
– Девочка моя, – он часто звал её так, и Ольге стало казаться, что ему просто не нравится её имя, вот и пытается заменить его ласковыми словами, – ты очень живая и непосредственная. Я бы даже сказал, слишком живая и слишком непосредственная. Так жить в нашем мире нельзя. Это грозит крахом. Во всех смыслах: финансовом, эмоциональном, моральном. Ну ничего, ты теперь со мной, и я буду направлять тебя.
Оле после таких разговоров хотелось взвыть и послать его подальше, вспомнив все те словечки, которые она так не любила в лексиконе несдержанного на язык Ясеня.
Но возвращаясь домой, она видела счастливое и многозначительное лицо матери, которая впервые в жизни могла гордиться непутёвой, по её мнению, дочерью, и снова безропотно принимала приглашения Павла.
В тот день он позвал её в гости к дяде. Ольга заволновалась. О родственнике Павла она знала немногое, но и это немногое пугало её.
По рассказам племянника, дядя был человеком незаурядным. В молодые годы уехал за деньгами на Север. Долгое время работал там, посылая регулярные переводы рано овдовевшей сестре, матери Павла. Семьи у него не было, и все свои любовь и материальные возможности он обратил на племянника и сестру. Обнаружив при этом страсть к гипертрофированной опеке над ближними (тут вдруг слишком правильный Ольгин поклонник совершил первую ошибку на её памяти, произнеся «опёка», через «Ё», она мысленно позлорадствовала, обнаружив его небезупречность, но промолчала).
А финансы ему, надо сказать позволяли очень многое. В постперестроечной мутной воде он как-то умудрился основательно зацепиться в нефтедобывающей отрасли и даже выжить в смутное время. Что и как там было точно, теперь уже никто не знает, но факт остаётся фактом – дядя сказочно разбогател. Крепко встав на ноги, он вернулся, наконец, в Москву и стал участвовать в жизни своей маленькой семьи уже не опосредованно, а лично.