Москва и область. Апрель 2000 года
В ближайшую пятницу, а дело было в конце апреля, они поехали «на смотрины», как про себя называла это Ольга. Узнав, что дядя поселился не где-нибудь, а в самом что ни на есть рассаднике российского богатства, пафоса и роскоши – на Рублёвском шоссе, – она криво усмехнулась и приготовилась увидеть гигантский безвкусный дом на немереных размеров участке, обнесённом пятиметровым забором.
Участок и вправду был большим, но против ожидания от внешнего мира отделяла его кружевная кованая невысокая ограда, очень красивая и даже кокетливая. Дом был по местным меркам весьма скромным. Трёхэтажный, но как-то так хорошо и умно спроектированный, что казался ладным и невычурным. Фисташковые отштукатуренные стены, огромные окна и весёленькие балкончики с коваными же решётками, выполненными в одном стиле с оградой. Какой-то очень южный дом, светлый и радостный, неизвестно каким чудом занесённый в не самые тёплые и солнечные наши края. Ольге было неприятно признаваться в этом себе самой, но дом ей очень понравился. Она молча рассматривала его, пока Павел открывал нажатием брелока ворота.
Он, однако, понял её молчание по-своему и, скептически поджав губы, произнёс:
– Да, дом у дяди несолидный, дамский какой-то. Просто ужас, а не дом. Ну, что ж поделаешь? Кто платит, тот и заказывает музыку. А старик это убожество обожает, так что будь осторожна, не выкажи своего непонимания.
Ольга промолчала, подумав, что с неведомым пока дядей у неё, похоже, куда больше общего, чем с его племянником.
– И кстати, забыл тебе сказать: дядя очень болен, у него рак. Так что выглядит плохо и вообще слаб. Ты не пугайся, хорошо? Человеческое умирание отвратительно, но никуда не денешься – приходится терпеть.
Ей стало до того противно от этого предупреждения, что она смогла лишь кивнуть и пошла по дорожке к высокому крыльцу, ненавидя себя за мягкотелость. Больше всего в этот момент ей хотелось навсегда распрощаться с Павлом.
Всё получилось, как она и подумала, когда увидела дом. Дядя оказался чудесным весёлым мужиком, простым и безыскусным, но при этом умным и эрудированным. Он принял её как родную, усадил за столом рядом с собой и во время ужина почти полностью игнорировал племянника, разговаривая с ней с большой увлечённостью.
Уже через пять минут она забыла о его тяжёлой болезни и высоком положении, о том, что они только что впервые увидели друг друга. Глядя на его худое измождённое лицо, она видела живые ясные глаза, умные и проницательные, и лёгкую мудрую улыбку. В нём не было ничего из того, что так раздражало её в Павле. Зато были море обаяния, прекрасное чувство юмора и лёгкость. Она давно так не смеялась, не чувствовала себя так уютно и комфортно. И, от души хохоча над какой-то шуткой Ивана Николаевича, вдруг поймала себя на мысли, что если кого он и напоминает ей, то Серёжку, её Серёжку, каким тот был девять лет назад. Подумалось вдруг, что лет через тридцать он будет именно таким, как Иван Николаевич Орехов сейчас, и болезненно сжалось сердце. Её-то рядом с ним не будет.