Я и забыл, что несколько месяцев назад отправлял туда свою писанину. Конечно, сам я до этого никогда бы не додумался — если бы я и услышал тогда про какой-то ВГИК, то, вероятно, решил бы, что речь идет о воронежском или вологодском вузе, связанном с картофелеводством или космонавтикой. Про сказочный институт, где смотрят фильмы и придумывают истории, а при поступлении не надо ни взяток, ни даже приличного аттестата, мне рассказал Сорбет — он тоже что-то пописывал, но во ВГИК так ничего и не отправил. А я отправил.
До сих пор не пойму, как этот бред про ученого, открывшего «молекулу души», и его встречу с Буддой мог понравиться отборочной комиссии. Неважно — мне был брошен спасательный круг, и нужно было за него цепляться. С каждым днем я становился тяжелее, и трясина родного города, эта жижа из строительной пыли и плевков гопников, засасывала меня все быстрее. Держа в руках белоснежный, цвета надежды, конверт из ВГИКа, я впервые почувствовал, что наверху кто-то есть, и этот кто-то почему-то обо мне заботится.
Последний срок подачи документов во ВГИКе наступал через два дня, то есть уже на следующий день после выпускного, поэтому я дождался выдачи аттестатов и прямо из ресторана поехал на вокзал. И вот вместо наркотических «колес» меня уносили в загадочную даль колеса поезда «Казань — Москва».
Когда я вернулся с вестью о зачислении, мама поздравила меня, но сквозь улыбку на ее лице проступала грусть — она не хотела меня отпускать. У нее тут же нашлись какие-то знакомые, которые могли бы без труда пристроить меня в Казанский институт культуры (раз уж я, как выяснилось, «творческая личность»), но что я, тогда уже зачисленный в студенты ВГИКа, мог на это ответить? — только рассмеяться. Папа, напротив, искренне радовался моему поступлению, и меня это даже удивило — так он радовался только победам наших фигуристов. Впрочем, вряд ли он понимал, что это значило для меня — скорее просто испытывал гордость от того, что его сын поступил в столичный вуз, да еще на бюджетное место, чего никто не ожидал от такого разгильдяя, как я, и чему школьные учителя отказывались верить еще очень долго.
После переезда я стал в Казани нечастым гостем. Я знал, что встречи со мной для родителей намного важнее, чем для меня те дела, из-за которых встречи наши так редки и коротки, но, по всей видимости, в этом и состоит драматизм жизни. В учебнике теории драматургии, по которому я учился, было такое определение: драматизм — это состояние человеческого духа, когда насущное для человека представляется ему неосуществимым. Именно в таком состоянии духа я каждый раз приезжал домой и особенно глубоко переживал его, когда уезжал оттуда.