— Коба, я мерзавца Уншлихта[26] два дня уговаривал, чтобы одного из них, из Соловецкого УСЛОНа[27] выпустили, для допроса, так что тебе придётся отложить все дела. Да и остальные тоже приехали издалека, чтобы встретиться с тобой. И всё тебе объяснить, — убедительно говорил Дзержинский.
— Ну, раз так, значит буду у Дворцового моста вовремя, — отвечал Сталин.
Он протянул Дзержинскому руку.
— Ты держись, Иосиф, наверное, ты скоро один останешься, из ленинской гвардии, из людей, я имею ввиду, остальные старики будут жабреи. Так что вся надежда на тебя. Только на тебя, — Дзержинский крепко жал руку Сталина и улыбался, словно прощался навсегда, а потом ушёл не поворачиваясь.
Сталин остался один, он шёл по ночной Москве, к своему автомобилю. В домах почти не горели окна, только одинокий электрофонарь бросал жёлтый круг на мостовую, и на улицах никого не было. Было очень тихо. И пусто вокруг. Совсем пусто.
И было ему не очень хорошо, и очень одиноко. Он сейчас мысленно прощался с людьми, с которыми был знаком многие, многие годы. И только сейчас он понял, что остался один. Совсем один. И даже то, что его ждал товарищ Андреев, и автомобиль, не меняли кардинально ситуации.
Шалва Семёнович Аджания приехал из Тифлиса совсем недавно, три месяца назад, чтобы познакомиться со своим руководителем, товарищем Толмачёвым и уже отсюда, из Москвы, поехать с ним на место его нового назначения. Товарищ Аджания занял очень высокий пост для своих юных лет. Стать секретарём такого перспективного партийца как Владимир Николаевич было большим везением. Но Шалва не считал это везением, он был уверен, что занимает пост по заслугам, ведь из Тифлиса Аджания приехал не один. У него была семья, ещё пять лет назад товарищи выделили ему общественную самку. Самка была тощей и не молодой. Тем не менее, получить самку в его годы мог только очень талантливый товарищ. Каким Шалва Семёнович и был.
Он и его самка взяли себе двух маленьких детей сирот, чтобы быть похожими на обычную семью. И Шалва собирался делать карьеру при Толмачёве, отдавая этому всего себя и тут неожиданно, вопреки всем ожиданиям, его старая самка, сменившая за свою жизнь десятки мужей-хозяев, понесла. И сделал кладку. И в кладке оказалось живое яйцо. И уже тут в Москве, из яйца вылупился слабый и больной, уродливый, но живой сын Шалвы. Первый сын Шалвы. Его самка в ритуальном порыве съела, первого мальчика, одного из усыновлённых ими детей, чтобы жизнь настоящего сына была счастливой. И Шалва не возражал. Он дал ей статус «уважаемой». И даже объявил её женой перед всеми. И, как положено, дал ей имя. Он назвал её Лале. Ну, а раз он дал ей имя значит, она имела полное право просить для себя одно желание. И его старая, тупая жена сказала: