— Платье? — вдруг сердито произнесла мама. — Соли нет в доме, керосин то и дело у людей выпрашиваю, совесть уже потеряла. А он говорит, платье…
Слезы — горькие-горькие — брызнули из глаз. Казалось, что разбойники сняли с меня мое красивое новое платье.
— Ладно, ахсин! — согласился отец. — С платьем подождем. Даст бог, все будет. И без того у нас радость, что я познакомился с Дженалдыко. Это божья благодать, награда великая. Он осетин, настоящий ирон. Не сыскать в округе другого такого человека! Дженалдыко может взять и разорвать хоть сто рублей или сжечь на огне, чтобы показать людям, какой он богатый. Так неужели он оставит без работы и без куска земли меня, своего друга? Молиться, молиться надо святому, который осчастливил нас!.. И скорей…
Мать не посмела ослушаться, положила на круглый столик перед отцом три тонких лаваша.
Отец взял один лаваш в левую руку, другой держал кружку с квасом и начал молиться. Все было так же, как тогда у крепости Дзивгисы дзуара. Снова вместо мальчика мне пришлось повторять «Омен, омен». А сама проклинала про себя богатея Дженалдыко: «Чтоб голова его раскололась на сто кусков. Не мог дать нам эти деньги, которые он бросает в костер, напоказ людям! Купили бы мы тогда соли, и керосина, и соску маленькой сестренке. И на платье бы мне осталось…»
Отец за молитвой упомянул всех святых, которые почитались в горах и на равнине, благодарил их без конца. Потом начал бить поклоны за семейство Тагиата: «За здравие царя! Во имя бога всевышнего и бога живности домашней — Фалвара, которые наделили род Тагиата богатством и благородством. За бога, что ниспослал мне Дженалдыко и надоумил меня спасти его шапку…»
Долго еще молился отец…
Видно, и впрямь дошла его молитва до бога. Отец начал работать в хозяйстве Дженалдыко на лошади. К осени сплел большую сапетку для перевозки кукурузы. С зарей уезжал он раньше всех других работников алдара. Позже всех возвращался. Едет, бывало, на сапетке, нагруженной доверху початками кукурузы, и поет. Радовалась у него душа. Был он по характеру человеком веселым, от работы усталости никогда не знал.
Но той же осенью счастье изменило ему, злосчастьем обернулось. Однажды вечером отца сняли с сапетки полуживого и внесли в наше бедное жилье.
Мать в слезы, все лицо в кровь исцарапала:
— Ой, горюшко-горе, кто погубил нас?! Кто беду накликал? Деток моих разнесчастил…
— Кто же, кроме кровопийцы нашего, — смахнул слезу старец, который привез отца. Он доводился нам родственником.
У меня, казалось, ноги приросли к земле, вся каменная стала.