За ночь, которую мы прозаседали, земля замерзла, и теперь мы шли, казалось, по острым камням. Холодный ветер, будто шилом, колол лицо и шею.
— Мягкая у него душа, — помолчав немного, произнес Аппе. — А жалость, бывает, только делу вредит… Если за эти дни план заготовки хлеба не выполним, худо будет Гайто. Могут исключить из партии.
— А кто же тогда останется, если будут выгонять таких, как Гайто? — Меня даже дрожью пробрало.
— Как кто? Люди с крепким сердцем и трезвым разумом!.. Нас тоже послали сюда не баклуши бить. Партийная ячейка поручила тебе организовать хлебный обоз. Попробуй не выполни! Нам положено заготовить сто вагонов зерна. Мы с тобой солдаты и должны взять крепость…
— Солдаты, крепость, — не выдержала я, — только и слышишь…
— Вот пойдем на танцы, будем говорить о танцах, — посмеялся Аппе. И тут же продолжал: — Посмотрим, что скажет на сельском сходе народ…
Дверь открыла мама. Встретила с упреком:
— Чего уж, заседали бы и дальше. Могла бы и завтрак вам принести туда. Спать когда будете?
Я пошутила:
— Вот сходим еще на одно заседание, тогда заодно и выспимся.
— О, господи!.. — вздохнула мама.
— Такая уж наша доля, Гурион, бороться! — улыбнулся Аппе.
— Вы по ночам заседаете, а Алимурза в это время хлеб прячет — вот и пойми вас…
— Значит, все-таки прячет?
— Народ говорит…
— Тогда я спокоен, если народ говорит, — вдруг развеселился Аппе…
* * *
Село окуталось сероватым туманом. Ледок хрустел под ногами звоном разбитого стекла. Деревья оделись в удивительный белый наряд. На окраине села кричали галки, видно, ссорились по какому-то важному случаю. Не поделили что-то. Эхо отдавалось в куполе мечети. Площадь была заполнена народом. Комсомольцы постарались собрать почти всех граждан села. В середине огромной толпы народа в кузове брички стояли Куцык, Дзыбын и Гайто. О чем-то переговаривались.
Рядом с нами притиснулся Цицка — полный, низенький мужчина, задиристый и на язык острый. Зыркнул глазами налево-направо. Ткнул соседа Дзабо локтем в бок:
— Как живешь, Дзабо? В какой талмуд попал? Как тебя теперь величать будем?
— Чего языком чешешь? — покосился Дзабо. — С рождения меня зовут Дзабо, и вовеки им останусь.
— То, что ты Дзабо, даже зильгинские пастухи знают. А уж на что мастера забывать — прихватят по пути чужую животину и забудут, чья она, в свой котел режут…
— Не пойму я твоих глупых слов и слушать не хочу, — отвернулся Дзабо.
— И то верно, не зря тебя глухарем называют! Раньше во времена Дженалдыко были «благородные алдары», «кавдасарды», и «черный люд» водился…
— Были, да сплыли, — Дзабо чертыхнулся. — Чтоб тебя самого посвятили мертвому Дженалдыко: чего ты его вспомнил?