У Зели была генерализованная форма, он сгорел быстро, и в гробу был точно такой, каким представил его Серый тогда, в Лужниках. Стылый был ноябрь, бесснежный, замороженный асфальт каленым холодом вползал в душу. На поминках Серый напился. Кто-то задел стопку покойного, она опрокинулась, вино пролилось на белую скатерть, и расползлось большое вишневое пятно. Это расстроило Серого совсем. Помнит он еще, что на лестнице, когда курили, держал он кого-то за лацканы пиджака, тряс и, сбиваясь на свистящий шепот, кричал: «Мы ж ничего не знаем! Мы ничего не умеем!»
Прорвался нарыв. Тогда он и возненавидел, раз и навсегда, — все и разом, — клиники, их размеренную академическую тягомотину, белые крахмальные воротнички и, туда же, белые крахмальные халаты, сюсюканье с кафедр, прихлебывание чая и рассуждения о патогенезе болезней, про которые, теперь Серый знал это твердо, и понятия никто не имеет, возненавидел весь этот наукообразный орнамент. И в нем шиш с маслом, называемый врачебной наукой. Прорвалось — профессорские свиты, ритуальное подавание полотенца, жреческое закатывание глаз, набитый терминами язык, которым он и сам еще вчера щеголял, как последний фанфарон, все — обман. Обман.
В лабораторию он больше не пошел. Идей не прибавилось, институт свое сделал. А выуживать из пробирок какие-то там показатели при каких-то болезнях было совестно.
Надо было немедленно что-то начинать. Ощутимое. Руками. Головой. И, когда на распределении ему предложили «скорую», он подписал, не задумываясь. «Скорая» дала движение, возможность изводить себя трудом пахаря. Она дала усталость поработавшего всласть трудяги. Она давала пусть какой-нибудь, но немедленный результат.
Вернулись, когда совсем смеркло. Был пересменок, и подстанция в этот ударный час гремела. Далеко разносился окрепший за день голос Зинаиды. Вылезали с заднего двора ночные машины, шастали по размякшему снегу черно-белые, черные шинели и белые халаты, все окна сияли в ночи — окна диспетчерской, и врачебной, и конференц-зала. И распирало оттого, что за сияющими окнами прыгают и стонут на плитах выкипающие чайники.
4
Пересменок — это промежуток времени, когда нужно принять бригаду, на которой будешь работать до самого утра, и занять кресло во врачебной, чтобы было где прикорнуть ночью на кулаке. И сделать все это желательно быстро, если хочешь еще и немного отдохнуть. Поэтому Серый, сунув кассету с наркотиками, мультитон и тонометр Семочке, сразу влез в очередь, что стояла в диспетчерскую, где и получил другую кассету, другой мультитон и другой тонометр. Семочка оставалась до двадцати двух с Гусевым на дневной машине, после чего подсаживалась к Серому. Предпочтителен был бы старый, опытный фельдшер, это надежнее. Все-таки двое мужиков, ночью всякое бывает. И ящик было бы кому носить. Но Зинаида оказалась на этот счет другого мнения. И напрашивался, между прочим, вопрос: «С кем тогда работать Семочке?» Мужчины, они в дефиците. А женщинам, даже когда они вдвоем, ночью не позавидуешь.