Даже, если бы он мог рассказать обо всем этом и всему миру, изменить ничего нельзя. Но рассказывать никому и ни о чем не придется. Это бессмысленно. Вопи сколько угодно, что ты тоже живой человек и невозможно так больше работать, — вызовов меньше не станет, человеческую натуру не переделаешь. Тебе посочувствуют, люди жалеть умеют. Но не больше. Потому что самое главное — это страх за свою жизнь. И когда они тебя вызывают ночью, чтобы посоветоваться насчет слабительного, и ты трясешься, негодуя, и в ответ на свое негодование слышишь рассудительно-обиженное: «Такая у вас работа», — конечно, это издевательство. Но сама по себе фраза совершенно справедлива. Такая у нас работа. И в конечном итоге людям есть до тебя дело только как до врача. Поэтому нечего пузыриться по поводу напрасных вызовов, нечего бушевать. Люди всегда себя любили. Бушевать — это разрывает, разоряет и лишает разума. Смирись и прими. Потому что человек имеет право на страх. Человек право на страх имеет.
Вы-то, может, и разбежитесь, думал Серый, поглядывая на гусевский длинный профиль. А мне деться некуда. Я ездил и буду ездить, пока инфаркт сердце не надорвет или инсульт не перекосит. Но ничего! Москва прекрасна в любую погоду, и сутки эти когда-нибудь кончатся. И тогда он приплетется домой, в теплый и тихий полумрак утренней квартиры.
Этого не видит никто. Он закрывает за собой щелкнувшую дверь, опускается в прихожей на стул, ставит рядом сумку. Добрался. Движения его медленны, заморожены. В голове еще вспыхивают протуберанцы, ухают взрывы — канонада отработанных суток. Распускает с натугой шнурки на одном башмаке, затем — на другом. Ставит башмаки под вешалку и сидит, раскорячившись, как беременная на девятом месяце, шевеля сросшимися пальцами ног. Теперь спешить незачем. Стаскивает куртку. Сдирает носки, приклеенные к ступням, свитер, воняющий потом, бензином, табаком и дезинфекцией, и затвердевшую под мышками рубашку. Сбрасывает брюки, снова открывает входную дверь и вытряхивает свитер, куртку и брюки: мало ли каких насекомых можно было набраться. И клопов привозили на подстанцию, и вшей. Развешивает одежду в прихожей, пусть проветрится. Линолеум студит воспаленные подошвы. Нагишом, покрываясь гусиными пупырышками, идет в сортир. Мерзнет последний раз за сутки. Предвкушая, зная, что сейчас он ошпарится под душем. Долго трется грубым мочалом, снимая с себя невидимую коросту, вопит от восторга. А впереди — еще горячий, сладкий, самый сладкий в мире чай… И наконец, постель, открытая, зовущая, какой оставил ее давным-давно. Вчера. И он не уснет. Нет. Он упадет в сон, как в море.