Отвесная часть его подбородка на поверку вышла маленькой, слабовольной и капризной, как у Марии. Щеки болезненно розовели от раздражения. Рядом с ухом из пореза текла темная, нестрашная кровь. Колька налил целую пригоршню еще отцовского «Тройного» одеколона и, зажмурившись от ожидания приятного ожога и давнего, молодого воспоминания, плеснул на лицо пахучей старой жидкостью и начал яростно и громко шлепать себя по щекам увесистыми ладонями. Он густо смазал пылающее лицо материнским кремом, запах которого навеял ему семейную теплоту. Кровь из ранки продолжала-таки сочиться. Колька в шкафчике над умывальником отыскал катушку лейкопластыря, оторвал от нее как попало большой кусок и приклеил его как попало чуть ли не на половину щеки. Кровь, слегка растекшись, остановилась.
Колька надел чистую, неглаженую, давнишнюю рубашку в синюю красивую полоску, надел отцовский синий галстук на резинке с крохотным, ненастоящим узлом, джинсы и свой нестираный, со стертым орнаментом свитер, из-под которого галстук так и так не был виден. Неприятно было Кольке смотреть на свою пустую, красноватую, мягкую шею.
Колька думал было прибраться в квартире, но из всего задуманного лишь вымыл посуду и вынес мусорное ведро.
Иветта опять пропадала. От материнских цветов теперь остались лишь горшки и баночки с сухой землей, про которые можно было сказать, что они не столько на подоконнике стоят, сколько лежат, как камни. Из этих камней торчали скрюченные корни мезозойского времени. Рос как ни в чем не бывало только его, Колькин, огромный прямоугольный кактус, похожий на Колькину же самодельную клюку, только, в отличие от нее, с крепкими, живыми шипами по всему стволу. Иветта часто кололась об них, визжала и приказывала Кольке выбросить этот «проклятый фаллос» в окно с двенадцатого этажа. Колька посмеивался, предлагал ей самой попробовать это сделать. Иветта отшатывалась от колючего чудовища и, пока не забывала, обходила место с кактусом стороной. Колька был доволен заступничеством своего растительного чужестранного друга.
Еще неделю назад Колька думал убить Иветту в последний свой день. Он догадывался, что всему виной, — всему, что с ним происходило несправедливого и позорного, была именно Иветта, а не старик Болотин, которого ему полагалось убить. «При чем здесь старик Болотин? — соображал Колька. — Старик Болотин гуляет с таксой, а Иветта гуляет с мужиками».
Но вчера, увидев во сне свое детство и по-детски наплакавшись, Колька подошел к фотографии матери, долго смотрел в ее оживающие глаза, которые молчали с неодобрением и любовью, забытой Колькой любовью: «Колька, сыночек, не бери грех на душу. Плюнь на нее. Я же говорила тебе, что она блядь. Послушайся хоть теперь мать, сыночек».