К его природно белокурой жене Людмиле вряд ли можно было придраться хоть как-то, если бы не ее привычка смеяться дома громко и пренебрежительно. Хотя и при посторонних людях эта ее интонация гомерического недоумения в общем-то сохранялась, смех все-таки становился неслышным, подавленным, что мешало кому бы то ни было уличить ее в душевной одиозности.
Харитонов сидел на кухне, а Людмила хохотала в ванной. Только плеск воды отчасти нивелировал ее усталое, мучительное ликование.
«Я устала от вас всех», — сказала Людмила, выходя в прихожую в тюрбане из полосатого полотенца. Она непроизвольно подбоченилась, но быстро опустила руки. Ее пальцы были размокшими и бескровными.
«Люда, я тебя ни в чем не виню», — сказал Харитонов, боявшийся ее ненакрашенного, белого лица.
«Еще не хватало, чтобы ты меня в чем-то винил. Это я тебя виню».
Он промолчал, гадая, за что же она теперь его будет винить — за мать или за безденежье.
«Ты знаешь, что нам скоро нечего будет есть, элементарно нечего будет жрать, что у меня кончились деньги совсем?» — спросила Людмила.
«Знаю, — обрадовался этому обвинению Харитонов. — Я сейчас поеду в эту чертову контору. Они должны мне сегодня выплатить зарплату, по крайней мере — командировочные. Хоть сколько-то».
«Ты знаешь, что ей вчера не понравилось? — спросила Людмила, любительница беззвучных переходов. — Вчера приезжала моя мать».
«А, все понятно».
«Что понятно? Ты хочешь сказать, что моей матери нельзя у нас бывать, пока у нас живет твоя мать?»
«Мне казалось, у них нормальные отношения».
«Александра Ивановна ревнует мою мать к детям».
«Это возможно, — согласился Харитонов. — Поэтому...»
«Что поэтому? Поэтому моей матери нельзя к нам приезжать? Она, кстати, их больше воспитывала. Детей, кстати, не было дома. Моя мама привезла пироги, сама напекла, вот, кстати, ешь, грибы маринованные. Пригласили Александру Ивановну к столу. Дальше, ты догадываешься, что было».
Харитонов многократно закивал головой, не желая, чтобы жена увидела его лицо вмиг покрасневшим. Состояние мужа могло передаться Людмиле, и ее кожа тогда, лишенная макияжа, не замедлила бы покрыться такой переливчато-пунцовой краской, от которой даже самое честное и красивое лицо делается лживым и несчастным.
«Она попросила, чтобы ты ей купил билет, что она хочет уехать домой», — сказала жена, в развязавшемся тюрбане, не заметив стыда Харитонова.
«Надо позвонить той женщине», — поднялся Харитонов.
«Рано еще».
«Нет, я позвоню».
Женщина, приютившая его мать, сообщила, полная жеманно неодобрительных пауз, что Александра Ивановна уже покинула ее квартиру, но направилась она, однако, не к ним домой, а в церковь.