Наконец, на одном из снимков, черно-белом, двадцатилетней давности, с надломленным уголком, с желтым пятном запустения, мать Харитонова опознал продавец дынь, таджик с просмоленными, рябыми щеками и наполовину белеющим лбом, с приветливой золотой коронкой в полупустой полости рта. То, что он был таджик, а не азербайджанец или узбек, подтверждало его персидское лицо с аккуратными скулами и овальными, песочными подглазьями. Мать на фотографии была в дырявом фартуке и поварском колпаке. Она стояла у длинной восточной террасы под низкими цветущими ветвями. В зазор между ними виднелся каменистый склон горы. От нестерпимого желания прыснуть мать едва успела закусить губу.
«Э, эту женщину, брат, я знаю. Это тетя Шура, — сказал таджик. — Мы с ней утром разговаривали. Она жила в Душанбе раньше. Вот здесь на фотке — Варзобское ущелье. Ты ее сын? Э, она очень хороший женщина. Я ей дыню подарил вот эту. Она не брала. Бери ты, брат. Покушайте».
Таджика звали Рахмон. Он видел, как мать Харитонова вошла в метро. Рахмон сказал Харитонову, что если бы все русские были такие, как его мать, Советский Союз никогда бы не распался, и все бы жили отлично.
Харитонов знал, что если бы вечером всей семьей, вместе с матерью, они сели бы есть эту немного перезрелую дыню, хлебосольно выглядящая мать обязательно убеждала бы Людмилу в том, что таджики хорошие, что они простые люди.
«Я вернусь в Душанбе, — вероятно, вымолвит мать Харитонова и своим провинившимся, ребячливым видом станет требовательно умолять сына последовать за ней. — Ты не бойся, там еще много русских живет: Лидка, Фая, Макеевы. Церковь у кладбища не закрыли. Батюшка, отец Александр, помнишь, с седенькой косичкой, говорят, все еще служит».
Харитонов помнил стерильную, сухую, затяжную душанбинскую жару. Ее остывшая печать до сих пор лежала на ключицах и плечах Харитонова. Мальчиком на городской реке Душанбинке, от которой летом оставалось лишь сыроватое русло в гладких белых булыжниках, он так однажды обгорел под июньским дымчатым солнцем, что попал в больницу с лихорадкой и ожогами второй степени. Бурые отметины того вероломного загара со временем на коже Харитонова превратились в родимые пятна.
Харитонов не забыл и Варзобское ущелье, живописное и душистое. Им пугали русскую молодежь. Не советовали отлучаться далеко от обустроенного Варзобского озера, от трассы, подниматься в горы, к ледяным ручьям, к лисьим хвостам, к пещерам, ночевать в горах. Опасались кишлачных таджиков, их набегов гурьбой, их остервенелого зверства. Таджиков тогда русские душанбинцы между собой так и называли — зверями, зверушками, зверьем. Теперь Харитонову вспоминать это было неприятно. Ни унижения тех лет, ни детские тревоги, ни правота прошлой неприязни не могли обесточить это чувство неловкости за себя... В Варзобское ущелье Харитонов отправился-таки с несколькими своими одноклассниками. Это был их прощальный и поэтому какой-то неотвратимый поход перед окончанием школы. Дувалы кишлака, через который они шли, как по разрушенному лабиринту, источали спекшуюся кислинку архаичного, враждебного быта и предостерегающее безмолвие. Даже местные, не соображающие по-русски собаки не лаяли. Пахло пресными, черными лепешками, горелым кизяком, глиной, настоянной на водяных брызгах и древней тени, тухлым арыком, тощей коровой, липкой паутиной и расплавленным рубероидом. Не было ни одной чужой души... Налетели таджики ночью, кишащей звездами. Харитонова били палками сквозь палатку, в которой он спал как убитый, вволю набегавшись, накупавшись, нахохотавшись за день. Ему снилось, что он в Афганистане и что его берут теперь в плен, чтобы отсечь голову. Он закрывал ее руками от ударов. Это был его первый смертельный страх. Доносились тонкие возгласы и охающие крики. Их заглушала намеренно безжалостная таджикская речь. Таджики ушли, никого не зарезав. В отдалении, на огромном, светлом, горячем камне, у всех на виду сидела Беспалова Ольга с зарытым в колени лицом. Кто-то из мальчиков шепнул Харитонову: «Это она спасла нас — Беспалова. Таджики там, за камнем, ее изнасиловали, звери».