Снился овраг, прорытый пленными немцами через весь приволжский поселок, в котором родился Алексей, то есть капитан Карпов. Возможно, это была обычная траншея для прокладки трубопровода, не пригодившаяся, обветренная, зализанная дождями и поросшая степными растениями, но трехлетнему Леше она представлялась настоящей лощиной. Он сидел на краю пропасти в мутных летних сумерках и заглядывал вниз, ужасаясь дымной близкой бездне. Он хотел увидеть дно, каким бы страшным оно ни было, но не мог этого сделать из-за высоты своего положения и повсеместной, какой-то фотографической мглы. Жизнь капитана Карпова началась с оторопи. Он чуть-чуть сполз по склону оврага, подняв запахи полынных отростков и пересушенной земли. Стало еще темнее, так, как никогда еще не было, — темно и пространно. Это был не паутинный сумрак в углу сарая или под кроватью у родителей, это была невиданная темень, безграничная и безгранная, — темень вечного безлюдья.
Капитан Карпов проснулся от детского страха одиночества. В реальности он любил одиночество, из которого невозможно было выкарабкаться. Эластичная робость терпеливее любого упрямства, безумнее любой гордыни. У ног капитана Карпова испуганно пробудился вслед за хозяином теплый кот-подросток Евсей. Он спрыгнул с дивана и понесся на кухню, стараясь настигнуть собственный кувыркающийся шум. Он лоснился черным вытянутым благородством. Он тосковал по жене капитана Карпова, старшей дочери Марине и младшей дочери Лялечке. Наедине с капитаном Карповым ему становилось скучно. Капитан Карпов, когда никого не было, включал музыку, как теперь — Венгерские рапсодии Листа, и гладил шерсть кота механически. Правда, и кормил тоже невнимательно щедро, откликаясь на любое мяуканье.
Последние дни капитан Карпов иногда ложился на прохладный линолеум в коридоре и лежал долго без вздрагиваний и стонов, пока кот из сочувствия не подходил крадучись к голове хозяина. Тогда капитан Карпов начинал слышать внутри себя, как слоняется, посвистывая и шепелявя, его душа или сквозят остатки его дыхания. Он думал, что лежит на высокой горе, куда люди обычно приходят переживать свое горе. Он чувствовал, что камни этой горы сквозь пол врезаются в его тело. Еще немного — и они пронзят его насквозь...
Жена была разумная, белотелая, спонтанно смешливая и по-прежнему молодая женщина. Она радостно смирилась с их общим воинским укладом. Отсутствие ее обостряло ненависть к себе капитана Карпова, а присутствие, состоящее из семейного столпотворения, уличало его в несправедливой холодности. Она уехала с единственной теперь дочерью, тихой, как отец, к своей матери в Харьков до начала учебного года. Ее трауром стала молчаливая усталость. С непонятным, чужим сочувствием ее укрупнившиеся глаза смотрели на мужа, на его спину, на его офицерскую выправку, из которой теперь вытащили пружину. Он знал, что жена вернется, что она слеплена из теста, которое не способно на эксцентричное вздутие, но порой он воображал, что случившееся, как ничто другое, должно привести их к разводу, а его — к увольнению из армии.