— Нет, я абстрактно раскладываю, что каждый третий офицер.
— Или четвертый, или первый.
— Вот именно — первый, — согласился с Карповым Архангелогородский. — У нас всегда первый. А первый как раз должен оставаться до последнего. Алексей, я считаю, что такие, как ты, рождены быть военными, что если бы в результате этих реформ в армии остались бы такие офицеры, как ты, а такие, как я, ушли с богом, это была бы полезная реформа, и именно такая реформа армии и нужна. Но ты ведь понимаешь, что у нас все происходит наоборот. Останутся вечные середняки, горсточка лучших и при этом разбросанных по всем частям, чтобы не собирались больше одного, и хренова туча никчемных дуроломов, которым все равно где баклуши бить — в армии или в каком-нибудь офисе. Куда вы сократите этого бильярдиста майора Никифорова? Да он сам будет в комиссии по сокращению. И Холов там будет, и Голиков — усы надувать. Потому что они могут лизать вышестоящую задницу без омерзения. Все мы лижем понемногу, но стараемся при этом хоть нос зажимать и глаза зажмуривать, и думать о приятном, а эти, они же ведь с удовольствием лижут, с чувством, с толком, с расстановкой. В общем, я надумал подать рапорт по собственному желанию. Контракт у меня подходит к концу, и я не хочу его продлевать. Черт с ней, с пенсией. Невыносимо, в конце концов, служить только ради пенсии. Лучше было бы, конечно, чтобы меня сократили в связи с этой реформой. Льготы все-таки будут. Как ты думаешь? Не будешь возражать?
— Не буду, — сказал капитан Карпов, намереваясь идти в штаб, в дежурку. — Но действовать надо по команде, а не в свободное плавание пускаться.
— Зайди к командиру, он звонил, — вспомнил о просьбе командира полка капитан Архангелогородский с появившейся в глазах обидой.
В военном городке считали, что чувство уязвленности, не сходившее последнее время с лица капитана Архангелогородского, было вызвано изменами его жены. Капитан Карпов был уверен, что из Архангелогородского получился плохой ревнивец, классический, прибедняющийся, с горьким подобострастием к вероятным своим соперникам, будь они его начальниками или подчиненными. «Не ревнует ли он и меня?» — подумал капитан Карпов и дружелюбно положил руку на плечо заместителя.
— Товарищ полковник, разрешите войти? Капитан Карпов по вашему приказанию прибыл.
Полковник Комов принадлежал к когорте негромких военачальников, исповедующих тактику перманентного напряжения. Есть командиры другого сорта, так называемые батяни, делающие упор на своевременном расслаблении вверенного им контингента, будто бы в средоточии умеренного попустительства содержится фермент воинского братства — этого якобы первейшего залога побед. По мнению полковника Комова, эти горе-командиры, эти певцы привала были всего лишь неисправимыми лентяями и мелкотравчатыми честолюбцами, чье развитие остановилось на уровне их прежней должности. Электричество в отношениях, тревоги и проверки, культ функциональных обязанностей, уважение к мелочам, практика придирок в педантском значении этого слова, а также постоянная накаленность и драматизм — вот что полковник Комов приветствовал всем своим сердцем в военной жизни. Будучи человеком сухощавым, мрачным, стройным, малопьющим, с походкой спокойного хозяина, он не любил результат, и презирал победу как цель, — для него было важно стоять во главе слаженного и боеспособного коллектива. Личная жизнь полковника Комова протекала в изолированном смущении. Он никогда не появлялся во дворе гуляющим в спортивном костюме. Его жена была под стать ему — отстраненной, худощавой, даже красивой. Капитан Карпов понимал замкнутость и неприступность командира, кажется, вышедшего из той же длиннополой, глухой шинели, из какой вышел и сам капитан Карпов.