Саня старику Семенову нравилась, потому что была бойкая, стыдливая, хрупкая, как девственница, имела свою жилплощадь, куда, правда, не хотела пускать его приемного сына Алексея жить, а предлагала им, старикам, там уединиться, а молодым оставить его двухкомнатную квартиру, но старик Семенов, как будто чувствуя какой-то внутрисемейный сговор, терпеть не мог ее мелкой, вылизанной хрущевки, где он не знал, где ему сидеть, чтобы это было душевно.
Старик Семенов говорил самому себе: «Мне хочется быть теперь подчиненным, но подчиненным не человеку, а чему-то настоящему, Богу, может быть, разумному замедлению хода вещей. Мой консерватизм — это ведь не косность и не одеревенелость, как они думают. Мой консерватизм состоит в том, что я просто не допускаю, что что-то может быть высосано из пальца, а не существовать на самом деле».
Старик Семенов любил сидеть и слушать, склонив голову. В такой позе лучше думается, лучше сочетается возраст с окружающей средой. Ему теперь стали нравиться стулья с прямыми спинками, а в сорок-пятьдесят лет нравились мягкие кресла, куда бы туловище могло проваливаться. Нужно подводить итоги, итоги нужно подводить жестко, в собственном доме, одному, без посторонних, тем более без чужих, на жестком стуле.
Иногда он смотрелся в зеркало и думал, что по большому счету не изменился за эту жизнь. Ни одна черта кардинально не изменилась. Только какое-то физиологическое чудо произошло с носом. Гоголь прав, нос — самостоятельная часть тела. Нос старика Семенова вырос в два, может быть, в три раза по сравнению с первозданным. Это уже был какой-то благоприобретенный нос, и выглядел он как накладной, как в театре у Сирано де Бержерака. Но нос не казался старику Семенову и другим людям страшным. Было в нем, конечно, что-то болезненное, но и было трогательное, мудрое. Старик Семенов шутил, что весь сок его в нос пошел. Во всей остальной внешности старик Семенов казался себе двадцатилетним, ну тридцатилетним, по крайней мере, пребывал в той же, молодой весовой категории. На рубеже четвертого и пятого десятков старик Семенов, как ему помнилось, приобрел упитанность, животик, второй подбородок, сытые глаза, а к шестидесяти все это опять спустил. Впрочем, нового в этом ничего не было, подобным образом изменяется большинство мужчин — от простого к сложному, слоистому и опять к простому, простейшему. Волосы остались теми же, сивыми. Волосы для человека вообще ерунда. Свои он уже не причесывает лет десять, только приглаживает, и они его слушаются беспрекословно. Глаза вот слезятся, но они так слезятся уже давно, без боли, без стеснения, ну и пусть себе слезятся, если так им хочется, видят-то ведь они хорошо, насквозь. Зубы совсем не горят, потому что вставные и некачественные. А из болезней только и есть, что ревматизм, депрессия и вечная вялость. На лбу, сухом, перламутровом и, наверно, надменном, ни облачка, ни морщинки, как в самом начале. Только нос, только нос загадал загадку.