3
Уходящего Пахомова провожали улюлюканьем. Но это не мешало ему идти, наполненным влагой многозначительности, булькая на каждом шагу. Он был странно подстрижен, скорее всего, собственной женой: у него был соструган затылок, зато поверх ушей висели седоватые стружки. Плечи он опустил, широкие бока напоминали бруствер, ноги слипались, голова склонялась к левому плечу, что, предположительно, настраивало на раздумья. Верочке его фигура состарившегося ангела казалась притягательной, беззащитной, смешной. Позвонками Пахомов чувствовал, что над ним потешались, но обиды никак не выражал, не дергал досадливо спиной. Кто они и кто я? — думал он. — Кому они нужны и кто их знает?
Пахомов олицетворял тип антисемита с репутацией антисемита, таковым было его социальное амплуа. Евреи относились к нему адаптированно, по-свойски, приглашали в свои компании, беседовали на острые темы. Между тем сам Пахомов недоумевал, когда его называли антисемитом, потому что он вообще не разбирался в национальностях, он не то что еврея от русского, он корейца от немца не мог отличить. Вот такая ксеноолигофрения. Как родилась его репутация? Одному богу известно. На каком-то совершенно голом месте.
— Пахомова пригласили на заседание жюри по юбилейным премиям. Без права голоса, конечно. Как вольнослушателя.
— Не обрезался ли он уже?
— Все может быть.
— Там платят.
— Им с ним забавно, как кошке с мышкой.
— Патриотам тоже платят.
— Ни в какие ворота. Другой порядок цен.
— А главное — кузница славы.
— Какие же вы все-таки недобрые! — сказала Верочка.
— Верочка! Председатель этого жюри, известный тебе господин П. во всеуслышание заявил, что номинантам с темами «Шинели» или «Преступления и наказания» ловить нечего, их не допустят к участию в конкурсе. Обычный междусобойчик.
— Да, просмотрели они в свое время Гоголя с Достоевским. С базара принесли. Прошляпили подрывную литературу. Теперь-то они научены, теперь-то они начеку. Для наглядности Гена Пахомов есть. Никто патриотов не замыливает. Вот, пожалуйста, Гена Пахомов, не только патриот, но юдофоб записной.
Верочка от усталости поднялась и стала выходить из кафе. Смущенный Карасев, естественно, вызвался провожать. Пока Карасев придерживал дверь, Верочка с долгой, неуклюжей ненавистью смотрела на Неелова. Верочкино лицо в последний момент так вытянулось и побелело, что напомнило своей озлобленной горечью гримасу артиста, играющего арлекина.
— Грамотный уход, — сказал Сомов. — Обиженным не обязательно платить.
— Халявщики! — согласился Николай Сергеич.
В кафе музицировали услужливые гитаристы. Официантка, накрывая столы, наклонялась так, чтобы были видны ее черные трусики. Николай Сергеич стал показывать зубы похоти. Овсянников пил церемонно, закусывая. Сомов ждал настоящего стриптиза, поглядывая на сцену с шестом. Неелов думал о своей фамилии, которую произносили двояко — и через «е» и через «ё». Мама убеждала, что надо через «ё» — «Неёловы мы». А сыну больше нравилось через «е» — Неелов, Неурожайка тож.