Рядом оказались немолодой, каштановый франт с проституткой. Спустя некоторое мутное время франт, выпив с Нееловым, сообщил, что он служит в банке, и преподнес Неелову визитку с золотым тиснением. Неелов не запомнил фамилию, что-то греческое, на «иди». Спутнице банкира, державшейся собранно и даже затравленно, Николай Сергеич старался понравиться велюровой растительностью, пылкой ученой старостью и княжескими комплиментами. Проститутка была болезненно худа, ее ножки в черных чулках ложились друг на дружку колко, неуютно, механически. Когда Николай Сергеич вдруг облобызал ей руку, она отдернула ее как нечто чужое и стала выглядеть обреченной. Банковский служащий шепнул Неелову, что проституткам ручки не целуют. Неелов передал то же самое Николаю Сергеичу.
— Кот! — крикнул Николай Сергеич, указывая старым, желтым, жезловатым пальцем на банковского служащего.
Банковский служащий, налившись бесцветным презрением, моментально увел свою напуганную знакомую к пустому столику в отдалении, вальяжно вернулся и произнес, обращаясь к Неелову:
— Купи своему старому другу носки.
— Кот! — повторно крикнул Николай Сергеич, как будто сильно икнул.
Сомов хихикал в свою молодежную бородку. Овсянников предусмотрительно мрачнел.
Неелов опустил глаза ближе к полу и увидел на горестных ногах Николая Сергеича стоптанные туфли и красные, махровые, спустившиеся до пергаментных щиколоток носки. Николай Сергеич продолжал держать перст высоко в воздухе до тех пор, пока мелкий банковский служащий не уселся к Николаю Сергеичу спиной.
— Вот так лучше, — громко сказал Николай Сергеич. — Котов нам еще тут не хватало. Брысь под лавку, нечистая сила!
4
За полночь в сопровождении Неелова Овсянников добрался до дома на улице Маяковского. По дороге полусонно грустили о Ручкине, которого теперь, правда, уже не было жаль, а было жаль его худосочную вдову, так же, как ее было жаль при жизни Ручкина. Казалось, что она выплакала свое тело, поэтому выглядела такой пустой. Казалось, что суворовец-сын ее по-взрослому презирает — за ее безумную тихость, за чуждую ему и его отцу натуру, за то, что она не любит их с сестрой, как любил отец. Дочка была отстраненной, по современным меркам красивой, долговязой, с мальчишеским, крученым овалом, с длинными хрупкими ступнями.
Шутили над Николаем Сергеичем, у которого первая жена была еврейкой, актрисой. Николай Сергеич в конце застолья, когда собирались платить, сказался несостоятельным и от этого стал дерзить Сомову и Неелову, не трогал только Овсянникова, от которого в пьяном виде веяло суровым хлыстовством. Сомов уходящему Николаю Сергеичу бросил подготовленную фразу: