Ну, не там, конечно, — сказал себе Петр Иванович. — Надо сначала поухаживать, потом на квартиру, а там уж и в петуха. То есть когда засомневается насчет целесообразности, тут и объяснить».
Петр Иванович представил, как он сразу вырастет в глазах дамы, когда она узнает про такие возможности, а потом подумал, что вдруг не вырастет или вдруг не он вырастет, а только возможности.
«Неужели исключительно из-за денег пойдет? — грустно подумал Петр Иванович. — Что ж я, сам по себе уже никому и не нужен? Это я расскажу ей, что петух, расскажу про симпозиумы, она, конечно, сразу поймет, в чем выгода».
Петр Иванович терзался сомнениями, свойственными всем богатым холостякам.
«Ну ты же сам решил, — рассердился на себя Петр Иванович. — Сам решил, что не будешь сразу все карты раскрывать. Сначала семью построить надо. Во всяком случае, договориться. И никакой материальной заинтересованности, разве что комната — ну, надо же где-то жить. А все остальное потом. Как сюрприз. За искреннюю и бескорыстную симпатию. Сказано — сделано», — сказал себе Петр Иванович и принялся с воодушевлением клевать пшено.
XI
Геннадий Никитич проработал на данном заводе уже восемь лет и на всех собраниях как член профсоюза неизбежно бывал. Достаточно, чтобы в случае бюллетеня получать все сто процентов, но Гуммозов, за исключением ноги, на больничном никогда не отдыхал. Считал себя железным, как оловянный солдатик — тот тоже был инвалидом. Сейчас, положив другую ногу на специальную скамеечку, сидел и вспоминал свою биографию: что помнил и что когда-то было под большим секретом сообщено.
Отслужив в армии, где не участвовал в художественной самодеятельности, так как при остальных своих способностях не имел нужного для пения голоса (а другими видами искусства в той части культработник-политрук не владел), Гуммозов поступил работать на инструментально штамповочный завод, ИШЗ, электромонтером, по приобретенной по ходу службы специальности. Вот там, в заводском клубе, в кружке бальных танцев он и освоил польку-тройку, вальс-бостон и фокстрот. Может быть, изучил бы и чечетку, да вот...
Уж какая тут центрифуга? Какая катапульта с искусственной ногой, какой там фокстрот? Правда, фокстрот потом отменили, но ему от этого легче не стало. Какая злая насмешка судьбы: был бы алкоголик, ханурик и денатуратчик — таким туда и дорога, — но когда положительный и трезвого образа жизни товарищ, комсомолец и значкист, попадает по пьяному делу под трамвай, это все равно как за чужую вину посадили. Упустил свой шанс, погибла мечта. Тогда замкнулся в себе, стал жить прошлым, как бы уже былой славой, несостоявшимися ролями, примеряя на себя все, что понравится: то разведчика с подвигом, то Крючкова на самолете У-2, то «смелых», всех семерых. Жалел, что не показывают на экране героев-инвалидов — ведь были же и не мало. Об этом упущении написал куда надо. Мирно написал, без жалоб, правда в подписи не совсем точно указал, что он, Гуммозов, артист и инвалид ВОВ. Ответа не получил, а потом увидел однажды в кино явно одноногого (не мог ошибиться) артиста, который к тому же в нужный момент (неплохо — что правда, то правда) притворялся незрячим. «Значит, все-таки можно сниматься?» — потерянно думал Гуммозов. Понял он, что дважды в жизни упустил свой шанс, а теперь уж ничего не вернешь. Узнал фамилию артиста. Зиновий Гердт. «Еврей, — понимающе, но горько усмехнулся Гуммозов. — Свои помогли. А может, и обошли, украли идею. Прочитали письмо, и тут как тут». Вот тогда он и невзлюбил этот шустрый народ. «Умеют устраиваться, не то что наш брат Иван».