Господи, сколько ненависти скопилось в людях — причем, что поразительно, в учителях!
— Ну... хотите... — Я посмотрел в окно, но там было уже темно. — Но хотите... завтра посмотрите... я буду переходить, а вы посмотрите!
Все вопросительно повернулись к завучу — достойно ли педагогическому коллективу участвовать в таких возмутительных, унижающих их коллективное мнение экспериментах? Да и нужны ли какие-то еще доказательства в этом абсолютно ясном деле?
— Давайте, давайте убедимся, правду он говорит или лжет, — произнес Илья Зосимович как бы осуждающе, но на самом деле, я думаю, дав ход своим сомнениям, — Мы же будем завтра утром в учительской? — Он оглядел коллег.
— Я не буду, у меня с одиннадцати! — оскорбленным тоном произнесла химичка, как бы подчеркивая свою незаменимость: мол, без нее результаты могут быть и ошибочны.
— Ну, ничего, Зоя Александровна, мы как-нибудь разберемся! — весело произнес Илья Зосимыч. Та метнула на него гневный взгляд. Я почувствовал, что вообще могу пасть жертвой в междоусобной войне среди учителей, и понял, что мне желательно стушеваться.
— Ну все, Попов, ты можешь идти, — произнес завуч (ясно, мне нельзя было присутствовать при ссорах взрослых), — иди и не думай, что ты оправдался, наше мнение по этому делу однозначно! Я думаю, достаточно, что мы тебя предупредили! Иди!
Со строгими лицами они проводили меня. Подразумевалось, что, конечно же, они не намерены на следующее утро торчать у окна... Конечно же, нет. Они сделали предупреждение — и приличному школьнику этого хватит! Вина моя как бы была уже доказана. И в то же время я понимал, что они не пройдут завтра мимо окна и непременно, тайно или явно, будут смотреть, как я прохожу булыжную площадь от церковной ограды до школы, — и мне важно, чтобы пар шел!
Сосредоточенный, я пришел домой, сделал уроки и, как боксер перед ответственным матчем, пораньше лег спать. Но без драм не бывает — перед самым уже сном бабушка сказала мне:
— Ой, как все болит, сердце ломит — прямо такое предчувствие, что не проснусь!
— Что же такое, бабушка, с тобой? — всполошился я.
— Да оттепель, видно, идет! — заохала бабушка. — Давление меняется — вот и болит.
Я стал уже засыпать и вдруг вскочил как ужаленный.
— Что значит... оттепель? Это значит — воздух потеплеет... и пар не будет идти изо рта?
Тяжело, с какими-то черными провалами-обмороками я засыпал... Что же это... значит (по имени я никого не называл и даже не подразумевал, это было неназванным чувством)... значит, никому... нет никакого дела?! И пусть бабушке плохо, и я так и останусь в глазах моих торжествующих врагов преступником — пусть? Значит, ничего нет?