Только что звонили в гидрометеослужбу — минус сорок пять!
Я зажмуриваюсь... Мы уже ориентировочно прикинули, что в легком корпусе сломается, как латать. Снова рев! Я открываю глаза: Кошкин, уже успевший обежать все внутри, пляшет на носу с двумя поднятыми большими пальцами: обошлось! Объятия, вопли! Все ликуют. Я поднимаю глаза — два «паука» под крышей радостно трясут швабрами.
И это все, что мы имеем... Но кто имеет больше?
Снова рев — это Кошкин уже решил добавить от себя и словно бы случайно сверзился в черную воду!
Хохот, овации!
У нас любят не тех, кто служит тихо, а тех, кто служит лихо!
...Когда больше месяца уже не сходишь с лодки, начинается жуткое: ничего уже не хочется! К обеду всегда пол-литра «каберне», в кают-компании всегда коньяк, но не хочется ничего. Кок уже буквально стоит на голове — то подаст солененькую рыбку, то еще что-то остренькое, чтобы хоть как-то разбудить организм. Но не хочется ничего — второй месяц ты почти без движения!
Хлеб и булка хранятся в спирту — кладут в печку, спирт испаряется, хлеб и булка всегда как бы свежие, — но не хочется ничего.
С момента выхода в море тебе начисляется валюта, но тут как-то перестаешь это воспринимать... Зачем? И главное — перестает играть какую-либо роль время. Смотришь — четыре часа: утра или вечера, — тебе безразлично. Знаешь, что через час — на вахту, но что там наверху — темно или светло, тебе наплевать. Снова засыпая, слышишь, как при новом заглублении трещат «варыши» — будто хрустят под землей твои ребра... но тебе все равно.
Стук. Гурьич:
— Прошу в кают-компанию.
Задумчиво скребешь подбородок, идешь. Почему-то битком — все свободны от вахты.
— Где этот Кошкин опять?
Все, как всегда, ищут Кошкина.
— А в рундучной смотрели?
Гурьич, как фокусник, распахивает торт.
— Ну... с днем рождения тебя!
Появляется Кошкин и его менестрели — такие же бледные, пухлые, как и все мы. И тут, на страшной этой глубине, дудит оркестр.
У нас любят не тех, кто служит тихо, а кто служит лихо!
Лицо Гурьича, похожее на терку, скребет по моей щеке.
— Какой-то вы сегодня утомительно нежный, — бормочу я.
Бычок барабанит по леске, словно телеграфирует. — Спим на вахте? — хрипит над моим ухом Гурьич.
— Никак нет!..
Рядом, разбив лазурь, плюхается Кошкин — видно, все же решил покончить с постылой жизнью! Из каюты выполз Высочанский, огляделся хмуро, словно перед ним и не Канны. Поднимает бинокль.
Увы, все всегда немножко не так, как мечталось! Он — автор регаты «Моря — яхтам», Главный Носитель Идеи. Его знают правительства, одобряют мэрии. Пока идут официальные церемонии, все более-менее ничего... Но только официальная тощища заканчивается — все накидываются абсолютно случайно почему-то на нас. На него же смотрят как-то вскользь. Видно, всех по-прежнему интересуют не Великие Идеи, а разные мелкие гадкие подробности. Увы!