Я придумал это, глядя на твои
Косы, кольца огневеющей змеи,
На твои зеленоватые глаза,
Как персидская больная бирюза.
Может быть, тот лес — душа твоя,
Может быть, тот лес — любовь моя,
Или, может быть, когда умрем,
Мы в тот лес направимся вдвоем.
А Георгий Иванов влюбился в нее пламенно, бурно и так, что об этом сразу узнали все. Он бегал за ней и робел перед нею, и помню, отец мой с удивлением говорил мне, что не ожидал в нем способности так по-мальчишески робко и простодушно влюбиться в женщину. Через несколько месяцев он женился на ней».
В 1921 году, после ареста Гумилева, арестовывали и причастных, и непричастных — и Одоевцева с Ивановым уехали за границу.
Большой знаток петербургской истории и литературы, автор замечательной книги «Невская першпектива», Сергей Сергеевич Шульц, написал:
«Ни их стихи, ни их проза не публиковались в советских изданиях, но кое-что доходило до нас. В 1953 году мне удалось достать сборник воспоминаний Георгия Иванова „Петербургские зимы”, изданный в 1952 году в Нью-Йорке издательством имени Чехова, и вместе с этой книгой — и перепечатки многих его стихов, написанных за рубежом. Только что умер Сталин, и я помню, какое ошеломляющее впечатление произвело на меня стихотворение Георгия Иванова „Стансы”, посвященное тому событию». Прочтем вместе с вами это стихотворение:
И вот лежит на пышном пьедестале
Меж красных звезд, в сияющем гробу,
«Великий из великих» — Оська Сталин,
Всех цезарей превозойдя судьбу.
И перед ним в почетном карауле
Стоят народа меньшие «отцы» —
Те, что страну в бараний рог согнули, —
Еще вожди, но тоже мертвецы.
Какие отвратительные рожи,
Кривые рты, нескладные тела;
Вот Молотов. Вот Берия, похожий
На вурдалака, ждущего кола...
В безмолвии у сталинского праха
Они дрожат. Они дрожат от страха,
Угрюмо морща некрещеный лоб, —
И перед ними высится, как плаха,
Проклятого «вождя» — проклятый гроб.
Да — революция была кровавой — большинство лучших наших писателей не могли пережить гибель всего лучшего, что было, и в ужасе уехали. Однако не было бы революции — и не появился бы такой гений, как Зощенко. Гении превращают свою эпоху в шедевр, чаще всего — в шедевр трагический.
Но когда наступила «оттепель», все уехавшие вернулись — в основном, правда, только своими книгами. Кому из них не хотелось увидеть Родину? Даже Набоков, один из самых высокомерных, писал об этом пронзительные стихи. Одоевцева успела вернуться живой.
Ей было за девяносто, но она была блистательна как всегда, и в квартире окнами во двор сразу же расцвел вокруг нее замечательный «светский салон». Все, кто что-либо значил в литературе, были милостиво приняты ею. Долгожданная «смычка современности с Серебряным веком» произошла в этом доме, и я в этом участвовал. Одоевцева успела здесь выпустить свои превосходные мемуары — «На берегах Невы» и на «Берегах Сены», они рисуют прожитую ею жизнь отнюдь не благостно, многие знаменитые ее современники порой изображены несколько нетрадиционно... Когда она умерла, не оставив наследников, ее квартиру по действующему тогда закону должен был унаследовать писатель — и им оказался я. При социализме писатели зависели от власти, и такому сомнительному в их глазах автору, как я, квартиру бы не дали — а при капитализме уже квартиры на Невском задаром не раздают. А я проскользнул в узкую щель между социализмом и капитализмом, когда твердые законы советской власти еще действовали, но самой власти уже не было, и она не препятствовала моим планам.