– Как ты, Глэдис, все хорошо? – спрашивает она. – Еще немножко, и мы уложим тебя поудобнее. – Фатима исчезает, чтобы вылить грязную воду в унитаз, и возвращается, заново наполнив таз чистой мыльной водой. Она опять опускает в нее локоть, а затем повторно обмывает спину Глэдис и тщательно расправляет и натягивает простыню, ведь даже малейшая складка может вызвать у Глэдис раздражение на коже. Мы переворачиваем ее на спину и подкладываем ей под голову подушки, а потом слегка приподнимаем спинку койки.
Я бросаю взгляд на часы, решаю ненадолго остаться. Глэдис все еще крепко держит меня за руку. Она смотрит в окно. Куда-то вдаль. Она перестала кричать, а ее дыхание снова стало ровным и спокойным. От нее пахнет как от новорожденного младенца.
На несколько мгновений к Глэдис, кажется, возвращается способность выражаться связно:
– Спасибо. Мне гораздо лучше. Мы не опаздываем. Все уже готово, и Доффи вот-вот подойдет. Нельзя ведь оставить деток голодными.
Она оглядывается и смотрит поверх других больничных коек сквозь грязное заляпанное окно на небо:
– Который час? Скоро она придет?
Я говорю ей, что уже почти пять.
– Правда? Уже так поздно? Как летит время. – Она смотрит на меня: – Как летит время.
Мне доводилось ухаживать за пациентами, лежащими в хирургическом, терапевтическом и психиатрическом отделении, за младенцами и детьми, за роженицами. Но оказывается, больше всего мне нравится работа, которая совмещает в себе разные специальности – хирургию, терапию, педиатрию, психиатрию и уход за взрослыми пациентами. Свое место я нахожу в отделении интенсивной терапии. Именно там я знакомлюсь с Томми.
Томми не хочет смотреть на солнце. «Отсюда открывается чудесный вид», – говорю я, выглядывая в окно. Мы находимся на десятом этаже, в одной из смежных палат в самом центре отделения, и отсюда, поверх домов укрытого смогом Лондона, виден невероятно красивый закат. Но Томми плотно зажмуривает глаза и искривляет лицо в гримасе каждый раз, когда я отдергиваю занавески. Ему девять лет, и все его тело ниже шеи оказалось парализовано после полученных в автомобильной аварии переломов шеи и таза. Ему сделали трахеостомию, поэтому невозможно расслышать слова и звуки, которые Томми производит ртом, – можно только различить шипящий звук вдыхаемого воздуха и увидеть слезы на его искаженном рыданиями лице.
Я присматриваю за Томми много ночей подряд в течение многих месяцев. Часто мы с ним по двенадцать с половиной часов находимся наедине. У Томми жесткие черные волосы, которые его отец каждое утро укладывает гелем, от чего у Томми на подушке остаются липкие следы. Рядом с его койкой на маленьком столике стоит фотография Томми, его мамы, папы и кузенов на каникулах – они пьют молоко из кокосов через длинные изогнутые соломинки. Рядом еще один снимок – кошка с утыканным шипами ошейником. Небольшой радиоприемник, настроенный на волну Kiss FM. Стопка книг, на форзацах которых стоит печать «Библиотека младшей школы Грейстоун» и которые давно пора возвращать. Мама Томми наблюдает, как я их пролистываю. «Замечательная школа, – говорит она. – А Томми у нас очень умный. Одни пятерки. Не то что я. Я провалила выпускные экзамены в средней школе. Но вот ему дорога в Оксфорд, правда, Том? Он одержим футболом, прямо как отец». Я замечаю, как она сглатывает. Смотрю на ее мужа, потом на Томми.