В морге ничем не пахнет. Это наименее пугающее место, которое только можно себе представить. Если привидения и существуют, они вряд ли обитают в моргах. Там в буквальном смысле нет никакой жизни. Там нет ничего. «Вот мы здесь, – пожимает плечами сотрудник морга, когда я впервые туда наведываюсь, – а вот нас уже не стало».
Процедуры, проводимые после того, как пациента привозят в морг, могут отличаться в разных больницах, но в целом происходит примерно следующее: санитары должны с помощью лебедки уложить тело на каталку, если не представляется возможным сделать это вручную, затем повесить на него ярлык и оформить документы, после чего труп закрывают в холодильной камере. Для страдающих ожирением пациентов, которых становится все больше, существуют специальные холодильные камеры – туда можно войти в полный рост, и при этом не требуется поднимать или вручную перетаскивать тело умершего. Имеется также еще один маленький холодильный отсек для младенцев – их обычно относят вниз медсестры или акушерки. Если плод погибает раньше двадцать четвертой недели беременности, его тело не регистрируется как труп умершего. Как скорбеть, если нет даже свидетельства о смерти?
Подобное меня больше не шокирует. Я привыкла к жизни и к смерти и ко всему, что лежит между ними. Но холод, идущий от кожи человека, лежащего в холодильной камере морга, сложно описать и так же сложно забыть. Смерть (как и жизнь) имеет свои фазы, и часто к тому времени, когда тело достают из холодильной камеры – перед приходом родных, для похорон, или кремации, или (как часто случается в больницах) для вскрытия, – оно мало напоминает того человека, который некогда в нем жил. Меняется лицо, кожа теряет цвет. Тело уменьшается и становится восковатым.
Однако именно морг стал тем местом, где мне довелось воочию увидеть самую что ни на есть бесстрашную любовь. У меня была ужасная неделя – я без конца волновалась о том, что моя профессия медсестры Национальной службы здравоохранения не позволяет мне достаточно зарабатывать: вот-вот придут счета, которые мне нечем оплачивать, а тут еще и машина не заводится. У меня на руках двое малолетних детей – они совсем простужены, и у обоих болит горло, а я накачала их парацетамолом и ибупрофеном и отправила одного в детский сад, а другую – в школу и теперь жду, когда мне позвонят обеспокоенные педагоги и потребуют, чтобы я забрала детей (невыполнимая задача для дежурной медсестры, у которой полное отделение больных).
В середине смены я провожаю мать к ее умершему сыну. Я помню, как она, дрожа, шла рядом со мной в комнату, где на каталке, в гробу лежит Закари, обернутый мягким одеялом. Помню, я подумала о том, как эгоистичны и ничтожны мои собственные проблемы. Мы входим в тесную комнатушку, расположенную рядом с моргом. Мать наклоняется к своему сыну и шепчет что-то ему на ухо – я не могу разобрать, что именно. Это интимный момент, и я стою настолько далеко, насколько позволяют размеры комнаты. Но потом она отходит на несколько шагов назад и притягивает меня к себе, стискивает мою руку. Она не плачет. Просто смотрит на него и гладит по лицу большим пальцем. Закари кажется меньше, а его теплая смуглая кожа стала землисто-серой. Я хорошо его знаю. Я ухаживала за ним в течение многих месяцев, и последние несколько дней готовилась к его смерти. Пока он умирал, мы вместе с медсестрой по оказанию помощи людям, потерявшим ребенка, отрезали локон его волос, покрасили его ступни золотой краской. Я сняла отпечаток, сфотографировала его вместе с матерью и круглые сутки ставила ему его любимую музыку.