Проснувшись, Алексей сел на постели, огляделся, понял, что находится дома, и опять повалился на подушку. Неосознанный испуг, охвативший его после пробуждения, стал медленно проходить, ум прояснялся, и он понял причину испуга: ему показалось, что он находится в незнакомом месте.
Лежа с закрытыми глазами, он медленно восстанавливал провал в памяти между той минутой, когда расходились со стройки, и пробуждением. Как он пришел домой, как раздевался — это не мог вспомнить даже смутно.
Ему стало стыдно оттого, что его видел пьяным отец, наконец, стыдно просто от сознания вины перед самим собой. «Не надо было тянуться за мужиками: они впились…» К стыду примешивалось скверное физическое состояние: болела голова, подташнивало, и жгло в желудке, все тело обессилело.
С трудом спустился он с постели, прошел босиком по холодному полу к ведру с водой, жадно напился. Невкусная прежде вода с запахом оцинкованного железа сейчас была приятна, освежающа.
Одеваясь, Алексей посмотрел на будильник, выругался: «Черт! Опоздал на работу…» Плеснул из ладони водой на лицо, промокнул полотенцем и вышел из дому. По улице шел, через силу переставляя ноги, смотрел в землю, боясь встретиться с глазами редких прохожих: ему казалось, что все видели, как он добирался домой, наверное, шатался и падал, а может быть, шумел. Пьяные любят громко ругаться или орать песни.
На стройке — ни души. «Обедать ушли», — решил Алексей и взялся за прерванную вчера работу. Рука еле удерживала молоток, ставший очень тяжелым, часто не попадал по гвоздям. Не работа, а мучение!
Строители не приходили. Пождав их, Алексей пошел к бригадиру, узнать, в чем дело. Лавруха лежал с обмотанной мокрым полотенцем головой.
— Жив, Алеша? — спросил он с трудом: его мучила одышка. — А я совсем было дошел, велел домовину приготовить… Но, похоже, оклемаюсь… — Он глотнул из чашки огуречного рассола, почмокал губами. — Ты-то ушел, а мы еще самогоном баловались… Отец-то шумел? А?..
— Не видел я его, — с усилием ответил Алексей. Говорить ему не хотелось, а насчет работы было ясно, что сегодня бригаду не собрать, надо бы уйти, но ради приличия он сидел, терпеливо слушал стариковские разглагольствования.
— Досадую и злюсь на себя, Алексей Миколаич. Жизнь прошла. Сегодня понял. Бывало, я сколько мог вылакать этой водки и всегда был на ногах и при своем уме. А вчерась окосел. Срам!
Поддерживать этот разговор Алексею было неприятно, а молчать неудобно, и он, собравшись уходить, спросил насчет работы.
— Завтра выйдем на работу, — твердо заверил Лавруха. — Вот я отлежусь, потом в бане попарюсь и — спать. А утречком приступим к делу. И другие прискребутся, отчумятся.