– Советская власть не пощадит бандитов, пьющих кровь из простого народа! – вещал комбриг с тачанки. Он специально повел конницу через села, где зверствовал Юдин.
Около командира стоял Третьяк, он держал за смоляные волосы зловещий трофей. Отсеченная голова Упыря пялилась на крестьян незакрытыми стеклянными глазами, как горгона Медуза.
И людям было радостно и малодушно-страшно.
– Голодные глаза, – гутарили некоторые. – Крови еще хочет!
– Выбросил бы ее, командир, – вполголоса говорил бывший семинарист Степка. – Не по-русски это. Варварство.
– Да что ж за люди вы такие! – серчал Остенберг. – Собаке – собачья смерть, не знаете, что ли? Я б ее, башку эту, командарму Буденному послал бы, если б можно было.
– На кой гусь Буденному такое счастье? – за глаза спрашивали бойцы, но спорить с суровым комбригом не смели.
А ночью случилось странное: кони вести себя беспокойно стали, голосили, ушами пряли. Все проснулись, шашки обнажили. Все, кроме молодого красноармейца Чичканова. Его у обоза обнаружили: глотка порвана, лицо, аки дьявола встретил.
– Волк? Бешеная собака?
– Как допустили, ироды! Кто дежурил, сукины дети?
– Выбросили бы вы башку, начальник.
– Отставить! Кто дежурил, я спрашиваю?
Шла война, реяли флаги над страной, и что-то рождалось, что-то большое и ослепительное. Что-то такое, о чем не ведал ни Буденный, ни Махно, ни Петлюра, ни Скоропадский, ни адмирал Колчак – куда уж комбригу Остенбергу, бывшему следователю одесского угрозыска.
Была при бригаде сестра милосердия – Варя, красивая девчонка, в нее все влюблены были, а она неприступная, ишь ты. Казачка, сунешься – она взглядом как хлыстом. Сильная девчонка. А умерла страшно. Голова почти отделена от шеи – так ее нашли.
– Не серчайте, командир, но наших уже трое слегло. Глотки рваные – это что, волк за нами увязался? Волк по Руси идет за нашей бригадой или что? Каждую ночь – жуть, а если не у нас, то в ближайшем селе. Вчера мы где стояли? В Александровке? Так там бабу загрызли, пока мы стояли…
– Ты за что говоришь, Степка?
– За мертвяка…
– А я говорю за мировую революцию. И если она из тебя эту дурь не выбьет, я сам выбью!
Остенберг злился на недалекого Степку, но задумывался. Задумываться надо было. Кто-то губит бойцов, кто-то ночами в лагерь заходит как в галантерею, и цель у него одна – запугать, разбудить в солдатах нового мира их темное вчера, их неразумное прошлое.
Приказал Остенберг усилить охрану и сам в караул встал. Сам встал, сам нашел Степку. Голова вывернута у паренька, в глазах ужас. А горлянки, считай, нет, и столько юшки, столько юшки…