Но Остенберга больше интересует другое.
Он опускается на одно колено, смотрит в глаза мертвеца. Там тьма, там нет и никогда не было души. Разные глаза видел комбриг Остенберг, но, чтоб голова у него закружилась от бездны в глазах – такого не случалось.
– Не будет у тебя спокойной смерти, атаман, – сквозь зубы клянется Остенберг.
Он вытаскивает из ножен саблю.
– Постойте! – кидается в ноги женщина.
– Да знаешь ли ты, старая, кого родила? Знаешь ли, что творил твой сын? Как он людей мучил: женщин, детей? Какая кличка у него была: Упырь? Ты, сука, знаешь?
– Знаю, пан, – восклицает женщина, потеряв наконец контроль. – Все знаю, но и вы знайте, что я мать. Пусть упыриная, но мать! Дайте мне попрощаться с ним. Он шел ко мне, я его много лет не бачила, дайте попрощаться! А потом делайте, что надо, он заслужил.
Остенберг отталкивает женщину, плюет, но саблю прячет и выходит на улицу. Красноармейцы – за ним.
– Что задумали, командир?
– Задумал власть советскую укреплять и авторитет Красной Армии поднимать. Голову Упыря по селам повезем. Пусть видят люди, кто их спас. Чтоб другим кровососам неповадно было.
– А дальше что? Станем догонять оставшихся юдинцев?
– Пущай бегают. Мне бегать надоело. На днепровскую линию пойдем, там бои, там австрияки.
Красноармейцам нравится его решение.
– Сегодня и выпить можно, – разрешает Остенберг вдогонку и поворачивается к сараю: – Попрощалась?
Лицо старого комбрига вытягивается от удивления. Он сломя голову врывается в сарай, к телу атамана, к нагнувшейся над ним женщине.
Мозг его не в силах расчленить то, что видит.
Мать Юдина абсолютно голая, она запрокинула голову к потолку, губы ее бормочут что-то на незнакомом языке, а зрачки закатились под веки, и страшна она как черт. А мертвый сын лежит головой на ее коленях, и она придерживает руками свою длинную отвисшую грудь. Она сует морщинистый сосок в мертвый рот сына, будто кормит его, и вот дела – белое молоко течет из соска по синим губам, по бороде.
Картина эта настолько дикая, что Остенберг прерывает ее, не раздумывая. Он выхватывает наган, приставляет его к виску сумасшедшей ведьмы и стреляет в упор. Женщина падает, молоко продолжает течь по старому телу.
– Ну и ну, – шепчет Третьяк.
Остенберг же молча отсекает Юдину голову, как и планировал.
Так устроены человеческие глаза, что одну и ту же вещь можно увидеть страшной ночью и смешной днем. Вот и случай с мамой Упыря, заставивший похолодеть опытного бойца Остенберга, на следующий день выглядел забавным эксцессом, казусом, почти анекдотом. Его и пересказывали как анекдот: мол, до чего жуток был атаман, а помер с мамкиной титькой во рту. К анекдоту прилагалось доказательство.