В больничной каморке, под хныканье революционера и неумолчные проклятия дьячка, я вижу нас на горной тропинке, вижу порхающих бабочек, чистое небо, заросли саговника, в которых мы укрылись от идущей навстречу троицы. Туземцы густо напудрены маниоковой мукой, рубища усеяны когтями и косточками. Они исполнили долг и шли в деревню налегке. И мы крадемся дальше, к вершине, к святилищу.
Это не кладбище и не руины храма, не иллюстрация к Хаггарду или Киплингу. Нам предстал замаскированный лианами колодец. Вертикальный туннель прогрыз толщу горы. Добрых семь аршин в диаметре, выдолбленный камнетесами стародавних времен. От его краев, от бездонной черноты его нутра веяло непостижимой древностью.
Люсьен чиркнул кремнем, и мы различили ступеньки, винтом устремляющиеся во мрак. Опасная лестница без перил в локоть шириной, плоть от плоти осклизлых стенок.
– Рискнем? – спросил Люсьен. Глаза его горели азартом.
– Да, – ответил я, чувствуя трепет первооткрывателя.
Ах, почему не умчались мы в ужасе прочь от того туннеля!
Люсьен извлек из сумки ветошь, керосин и палки, смастерил факелы. Багаж положили под ворох лиан.
Сошли в колодец: мой товарищ впереди, я за ним. Факелы бросали отсветы на стены. Пахло тиной и смертью, затопленным склепом. Подошвы предательски съезжали: кое-где ступеньки превратились в обмылки. Я хватался за скальную породу, за крысиные хвосты корешков. Спускались, казалось, вечность. Небо в каменном жерле уменьшилось до булавочной головки.
– Дно, – прошептал Люсьен.
Я повел факелом, и пламя озарило зеленый пятачок в двух лестничных витках. Воображение мое нарисовало груду скелетов и черепов, но, прищурившись, я разглядел всего один труп на моховой подушке. Саван и кучерявую шевелюру Катанги.
Люсьен разочарованно фыркнул.
– Погоди, – нахмурился я, – но где другие трупы? Где мертвецы туземцев?
– Ну…
Люсьен не договорил. Из проема в нижней части стены медленно выползла тень, контурами напоминающая морского конька.
Я прикусил крик, сжал древко факела.
Чудовищная фигура выбралась на свет и нависла над Катанги.
Ничего гнуснее не мог выдумать и заядлый курильщик опиума.
Не человек и не животное, оно отталкивалось передними, непомерно длинными конечностями, при этом выгнувшись так, что от таза до ключиц было почти три аршина. Оно опиралось на лапы и пальцами – человеческими пальцами – скребло мох. Недоразвитые ноги волочились, перекрученные, как ремни, втрое короче рук. Оранжевые всполохи танцевали на белесой, не знавшей солнечных лучей, шкуре.
– Что это? – просипел я.
– Тише, иначе оно…