Яркий свет жжет глаза, мне мерещится, что в комнате с белыми стенами я вижу ребенка. Но это лишь шимпанзе, сонный от лекарств зверек с выбритой шерстью. Я ложусь на пол возле обезьяны и мгновенно засыпаю.
Мне снится «Таламус».
День выпуска, чье приближение мы, пятнадцать смельчаков, попытались ускорить. Уже покончил с собой Хоштария. Умерли Комар, каучуковая Лиля и одна из близняшек. Находился при смерти Валера Рогожин, мальчик-магнит.
Саня Колмыков сказал, что время пришло.
И в коридоре, по которому нас вели на ежедневную процедуру, я представлял выдуманную семью, мамочку и папочку, долгожданное воссоединение. Наверху жил своей мерзкой извращенной жизнью мирок мертвого бога, нисколечко не похожий на тот, что мы видели в пропагандистских фильмах. Равнодушный, упивающийся грязью город, где меня нарекут мутантом и запрут в психушке. Где вместо доктора Лесовского будут его коллеги, золотозубые, разящие дешевым пойлом рты. И, надо отдать должное «Таламусу», здесь не насиловали детей. Я не могу сказать того же обо всех последующих филиалах ада.
Но там, тогда, Колмыков протягивает руку, и я хватаюсь за нее. Я чувствую силу моего товарища, перетекающую из его запястья, из сосуда в сосуд и обратно. Подземный толчок отшвыривает сопровождающего нас автоматчика. Гена Шевченко берет меня за плечо и смотрит на второго охранника. Взгляд проходит сквозь комбинезон рентгеновскими лучами прямо в грудную клетку и делает что-то с сердцем, как раньше с сердцами беззащитных мышей. Мужчина падает, выпучив бельма. Другие руки цепляются за меня. Лаборатория вибрирует. Срывается дверь с петель. Перепутанным узлом рук мы движемся вперед, снося преграды, а потом…
Я кричу во сне, и шимпанзе пятится от меня. Взрыв. Страшный, опаляющий, въедающийся под кожу термитами. За ним еще и еще. Дьявольский фокусник задувает в коридор огонь. Загорается Марина, яростно, словно она не ребенок, а соломенная кукла. Пламя всасывает ее прекрасные рыжие кудри, и на голове девочки вырастает шелестящий цветок.
Дети горят заживо. Со спины стреляют автоматчики. Свинцовые осы настигают Саню, но перед смертью он успевает сорвать с бункера крышу. Как крышку с консервной банки.
Я извлекаю из дыма Нонну. Мою бабочку. Она потеряла сознание, за ее полуприкрытыми веками я вижу мечущиеся крылья, их чешуйки и поперечные жилки.
– Я вытащу вас.
Раскаленный язык лижет мне спину, кипяток брызжет за шиворот. Я бегу к полоске неба в зигзагообразной щели потолка, к завалам, по которым я выберусь на свободу. Нонна в моих руках, я касаюсь губами ее горячего лба, я шепчу во сне, что спасу ее, и всякий раз сон – кошмар – заканчивается одинаково. Огнем, разъявшим наши объятия, разлучившим нас. И хотя русла моих слезных желез навсегда иссушил жар пламени, внутри я рыдаю.