– Но ее же обследовали, как и всех остальных. – Я читала об этом в ее письмах, и рассказы мамы о неудачных тестах подтверждают слова матери Кимберли. – Она была одной из вас.
– Да, ей сказали, что она бесполезна и отправили домой, к твоему отцу… так говорят, – добавляет она, пожимая плечами, словно подтверждая, что я не единственная, кому кажутся подозрительными истории, которыми нас пичкают. Я догадываюсь, что не только меня держат в неведении.
– Это правда, – киваю я. – Моя мама писала об этом.
– Да. – Улыбка появляется на ее лице, но не достигает глаз. Я задаюсь вопросом, ради чьего же блага вся эта ложь. – Мне просто интересно, почему так недооценивали силу влечения и чувств, Ева. Наука и раньше подводила нас.
– Я уверена, что с тех пор она продвинулась далеко вперед. Иначе чем они тут анимаются все это время? – недоумеваю я.
Мать Кимберли качает головой. Она думает, что до меня не доходят ее слова – в одно ухо влетают, из другого вылетают, – но она ошибается. Я все впитала, и ее слова лишь укрепили меня в моем решении.
Наука потерпела неудачу в прошлом.
Может, и теперь у них ничего не получится.
Втайне я именно на это и надеюсь, потому что нельзя рожать детей только из чувства ответственности перед миром. И возможно – просто представим на миг, – что их экспериментальное вмешательство и стало причиной того, что мать-природа пытается сжить нас со света.
Я не могу уснуть.
Думаю, в этом нет ничего удивительного, хотя сегодня ночью все по-другому. Обычно мне не дает заснуть мой мозг, занятый размышлениями о нашей миссии, будущем и Еве (разумеется). В течение дня поток мыслей сдерживает дамба в моей голове, но по ночам ее прорывает, и в бурном течении тонет всякая надежда на сон.
Однако сегодня не разум рождает бессонницу. Это чувство, физическое ощущение, что где-то в самой глубине моего тела что-то прыгает. Кажется, это называют «бабочками», хотя их образ гораздо нежнее, чем то, что испытываю я. Мои «бабочки» – скорее, колибри в клетке, неустанно хлопающие крыльями, задевая оголенные струны эмоций.
Еле слышный хлопок нарушает тишину, и, перекатываясь на край кровати, я вижу Хартмана. Склонившись над столом в дальнем углу комнаты, он что-то читает при свете лампы.
– Это называется жвачка, – говорит он, чувствуя на себе мой взгляд.
– А? – недоумеваю я. Он сжимает губы, выдувая изо рта голубой пузырь, который растет и лопается, шлепаясь ему на нос.
– Это винтаж! – Хартман швыряет мне маленькую блестящую пластинку в бумажной обертке. – Попробуй.
– Боже, как сладко пахнет. – Я разворачиваю серебристую фольгу и обнюхиваю голубую полоску жвачки.