Гильберта не ответила — она неотрывно смотрела на шкафчик, где лежало письмо, написанное материнским почерком.
— Раз лежит открыто — читай, — тетя указала взглядом на письмо. — Может, там что-то важное.
— Едва ли… — Тарелка выскользнула из рук племянницы и со звоном разлетелась вдребезги на узорчатом, выложенном плитками полу.
Тетя спокойно собрала осколки.
— По-моему, это ребячество — отказываться читать письмо.
— А я и есть ребенок, — ответила Гильберта громко, но ничуть не сердито.
Книгу она заметила сразу — та лежала на полке, будто нарочно для нее приготовленная.
Раз лежит открыто — читай… Едва Гильберта успела подумать, что все происшедшее с ней тогда, на острове, привиделось, наверное, ей во сне, как словно сама собой перевернулась и раскрылась в книге нужная страница…
Тетя уже спала, дыхание ее было глубоким и ровным. Гильберта зажгла свечу и вырвала у виска тоненький волосок. Все совпадало в точности — на небе только-только прорезался новый месяц. Дрожа от возбуждения, трясущейся рукой поднесла она волосок к пламени и, когда он вспыхнул, произнесла заклинание, вычитанное в книге: «Гори, как я, в огне летучем / И возвратись ко мне опять. / Свече дай дым, дай дождик туче / И возвратись ко мне опять. / Через ущелья и равнины, / Дорогой краткой или длинной, / Вернись опять, тебя здесь жду я, / Иначе, как свечу, задую…»
Почти без сил, дунула она на свечку, и в комнате воцарилась полная темнота. И тогда за окном послышались голоса, чей-то смех — далеко-далеко, потом старая, давно забытая песня, вслед за ней соловьиная трель — неужели птицы уже проснулись? — и наконец то самое: я жду, я жду, я жду…
Гильберта вскрикнула от неожиданности, услышав голос тети Сони:
— Не удивляйся: когда занимаешься такими вещами, кто-нибудь непременно проснется.
— Ты могла бы спрятать от меня книгу…
— Но тогда я не узнала бы, осмелишься ты или нет, — ответила тетя и негромко рассмеялась в темноте.
— Я устала, — пробормотала Гильберта и побрела к себе спать.
…В тот раз, когда я была на острове, они манили меня точно так же и я слушала их как во сне — спутников моих детских игр, моих маленьких поклонников, с которыми мне было так весело. А теперь я не могу быть больше веселой ни с кем — ни с собственными поклонниками, ни с поклонниками моей матери.
Эх, Анна, Анна, эх, мама, мама! Неужели ты меня не слышишь? Неужели ты не видишь, что все они тебя ни капельки не любят, а, наоборот, презирают? Как могла ты растоптать все, что принадлежало лишь нам двоим, да и не только это?
Ах, как хорошо было тогда! И почему только мы не умеем ценить своего счастья! Когда я засыпала и они пели там, за окном, точь-в-точь как сейчас, я могла еще улыбаться. У меня ведь была Анна, и мы жили с ней в радужном мыльном пузыре. И когда те, снаружи, становились чересчур уж назойливыми, когда они хотели слишком многого, я убегала от них к маме и попадала прямо к ней в руки — совсем как во время игры в жмурки.