Поначалу Освальд никак не мог в это поверить, но я убедила его, несколько раз показав свою курсовую работу вечером и на следующее утро. Он посоветовал мне больше никому про это не рассказывать. Так я стала старостой группы; все восхищались моей работоспособностью, склоняли мое имя на собраниях и заседаниях как пример для подражания и образцовый плод женского равноправия; я получала премии и медали.
Когда проглоченные наспех завтраки стали тут же проситься обратно, мы с Освальдом оформили наши отношения. Меня спросили, не хочу ли я, чтобы мне разрешили освободиться от общественных обязанностей, но я возразила, что с меня хватит, если я благополучно разрешусь от бремени. Тогда мне предложили вступить в партию. На собеседовании секретарь нашей партийной организации так меня восхвалял, что мне буквально пришлось прикусить себе язык, чтобы не проболтаться. Признаюсь, я и сейчас не знаю, является ли общение с ангелами немарксистским по самой своей сути, а значит, и антипартийным. В общем, я промолчала. В конце концов им же было выгодно, что я отказалась от продления срока обучения и чуть ли не до самых родов готовила и проводила все собрания своей студенческой группы.
Молчала я и в роддоме, когда после полутора суток борьбы за жизнь моей дочери мне сделали вечером укол и вкатили в темную комнату, чтобы я могла как следует выспаться. Только через сутки наша Анетта вызволила меня оттуда своим писком. Акушерка сказала, что девочка — прелесть. Теперь это дитя уже в том возрасте, когда мужские взгляды подтверждают справедливость ее слов. А в ту пору мне совсем не нравилось, что в девять часов вечера свет выключали, так что у меня не было возможности даже читать, и шесть ночей подряд я была вынуждена думать только о преимуществах и недостатках своей странной судьбы.
У своей матери мой муж был старшим из четверых детей. Мать-то и приучила его — весьма своевременно — ходить за покупками, чистить обувь и пришивать пуговицы. Поэтому у него не сложилось представления, будто эта работа — прерогатива женского пола, и мне не в чем было его разубеждать. Но от природы он человек довольно инертный. И поскольку для меня сутки длились ровно на восемь часов дольше, чем для него, было бы просто не по-товарищески употребить это время только для своей личной пользы. Половину его дипломной работы написала я, а диктанты в тетрадях его учеников я проверяла еще будучи студенткой. Пришивать пуговицы он тоже мало-помалу разучился и дочкину коляску катал левой рукой, потому что в правой держал сигарету. А я в это время варила обед и стирала пеленки. Тем не менее государственные экзамены я сдала на «отлично», и мне сразу, без всяких попыток направить в сельскую местность, дали должность учительницы математики и русского языка в школе до того новой, что, собираясь на наш первый педсовет, мы входили в здание не по лестнице, а по дощатому настилу. За годы, прошедшие с той поры, лестничные перила заменяли не менее трех раз.