Прощаясь, он робко задержал мою руку в своей и спросил, не соглашусь ли я еще раз побеседовать с ним. Из приличия мы условились встретиться у него дома только через два дня.
Впервые я ощутила потребность открыть свою тайну — не из угрызений совести, поскольку такие слова, как «образец», «эмансипация» и «выдающаяся», по всей видимости, вообще не относились к его словарю. Просто мне захотелось распахнуть перед ним душу. Так что пришлось следить за собой. Из осторожности я отказалась от французского коньяка, но перед пластинкой Эдит Пиаф устоять не смогла. От смущения мы почти не разговаривали. Я поспешно попрощалась и ушла.
На следующее утро я не стала проверять контрольные по геометрии (а ведь мои ученики всегда хвалили меня за то, что я не мучаю их неизвестностью и сообщаю оценки на следующий день), а также стирать пионерскую форму дочери и гладить и развешивать гардины в гостиной. Дочь возмущалась — как же, ей пришлось надеть на пионерский сбор грязную форму, ученики удивлялись, а муж… Тот только на следующий день удосужился спросить, не заболела ли я. Может, я и впрямь была больна. Я так полюбила ночные часы. Хоть и работала за других, но это было мое время, время для себя. Кругом тишина, проезжающая машина или субботний пьяный галдеж только подчеркивают ее глубину. И что я ни делаю — штопаю шерстяные носки, читаю книгу или проверяю ученические тетради, — никто не врывается ко мне с вопросом, почему собачки не умеют говорить или готов ли наконец обед; а если кто-нибудь из детей кашляет или температурит, я рада уже тому, что могу открыть дверь в детскую и следить за каждым движением спящего. Теперь я просиживала ночи в кресле и целой пачки сигарет мне не хватало — я была готова разбудить свое семейство, чтобы оно удержало меня от соблазна бежать к нему, к Конраду Г. Он заслуживает того, чтобы я любовно вывела его имя, мне просто не хочется его компрометировать. А соблазн велик — ведь точно знаешь, что тот человек ждет, чтобы ты пришла! И что ж такого — на такси туда и обратно, а когда зазвонят будильники у рабочих утренней смены, ты уже дома, накроешь на стол, как всегда, поджаришь тосты — ничего не случилось. Ничего не случилось.
Невольно я начала сравнивать, потом сама себя одергивать и корить за необъективность. И у него есть слабости, говорила я себе, только другие, и они начнут меня раздражать, как только я привыкну к его достоинствам, — так было и с Освальдом. Зато сколько я потеряю! Ведь я знала про себя, что честолюбива, что мне нравится каждый год — в мае или октябре — видеть на своей груди новый орден, и знала, что мои коллеги считают это в порядке вещей. Еще бы — они были счастливы, что я делаю за них всю работу. Иногда я задавалась вопросом, почему их не удивляет, как это я успеваю все сделать. Вероятно, переоценивают моего мужа.