Но частенько Людвиг затевает этот разговор лишь для того, чтобы поведать о своих планах на ближайшее будущее, особенно если ему предстоят какие-то поездки и, следовательно, отлучки из дома. Он подробно объясняет цель каждой командировки, ее, так сказать, подтекст, связь с другими выступлениями, конгрессами, совещаниями, коллегиями, публикациями и охотно посвящает меня в стратегические замыслы — свои и своих друзей, сотрудников, единомышленников, — от успеха которых зависит судьба целого ряда дальнейших важных проектов, складывающихся в чрезвычайно сложный, взаимоувязанный комплекс проблем, что не мешает Людвигу рассказать о нем ясно и доходчиво, в результате чего перед слушателем вырисовывается четкая картина дел на ближайшее будущее, исполненная оптимизма, коего Людвигу не занимать, и потому он не прочь им поделиться.
Когда подобные объяснения адресованы мне, то за ними кроется нечто большее, чем желание приобщить жену к своим делам. Разумеется, при таком избытке энергии Людвиг может расходовать ее и без всякой задней мысли, тем более что сам разговор на столь интересную тему дает ему массу новых импульсов. Но все же есть тут и тонкий отвлекающий момент, ибо в конечном счете Людвиг исподволь подготавливает меня к тому, что его не будет дома целую неделю, включая выходные, а это повлечет за собою в следующем месяце несколько более продолжительную командировку, в результате чего — Людвиг убедительно демонстрирует мне причинно-следственную связь событий — наш отпуск придется, возможно, слегка сдвинуть, однако сам совместный отдых, конечно же, состоится, во всяком случае Людвиг постарается освободиться, если, разумеется, обстоятельства не окажутся сильнее его.
Людвиг рад, когда я с пониманием отношусь к его проблемам, но ему не нравится, если я соглашаюсь слишком легко, без особых возражений и — пусть сдержанного — недовольства, ибо тогда и у него нет возможности показать, как тяжело даются ему подобные жертвы. А главное, как это ни странно, мое спокойствие порой разжигает в Людвиге ревность, искорки которой никогда не угасают в нем до конца, и тогда исполненная взаимопонимания беседа мигом превращается в допрос с пристрастием, а обвиняюсь я в недостаточном отпоре различным ухаживаниям (еще хуже, если речь заходит о конкретном мужчине). У Людвига неожиданно проявляется склонность усматривать в любом пустяке и ничего не значащем жесте признаки моей податливости или кокетства, которые при всей фантастичности его подозрений кажутся ему вполне доказательными, а объясняется все это трогательной убежденностью Людвига, будто каждый мужчина, за исключением не берущихся в расчет кретинов и идиотов (он чурается подобных выражений), считает меня, как и он лично, самой желанной женщиной на свете. Нет, точнее, он считает меня не самой, а единственно желанной, чем противопоставляет себя сонму чудовищных соблазнителей, образы которых, витающие над нами в эти тягостные минуты, обретают такую материальность, что у меня возникает не только трогательное чувство, но и догадка — Людвиг знает, о чем говорит, по опыту своих командировок.