Я родила моего ребенка в шесть часов двадцать пять минут в субботу утром.
Я лежала в роддоме. Акушерка осторожно надавливала мне коленом на живот, чтобы помочь. Докторша прослушивала стетоскопом стук его сердца, которое билось все слабее и слабее, и велела торопиться. Я не теряла сознания до последнего момента. До первого момента, когда появился маленький сморщенный голубоватый ребенок. Пуповина обмотала ему горло и чуть не задушила его, эта его и моя пуповина. Так сильно он шевелился, так стремился жить, мой ребенок. Наша общая пуповина могла его задушить. Он жил бы только во мне и родился бы мертвым.
Двадцать один, двадцать два, три… Я считала очень медленно. Мой ребенок не кричал. Он висел головкой вниз, докторша держала его за ножки, безжизненного.
Я произвела его на свет. А он не мог на этом свете ни дышать, ни кричать.
Это был мальчик. Я беспомощно смотрела на него, бездыханного. Докторша вставила ему в горло длинную тонкую стеклянную трубку, отсосала мокроту. Как она спешила! И не отвечала мне.
И мой ребенок закричал. Он ожил.
У меня оказалось очень много молока. Мне подложили ребенка соседки по палате.
А уже через две недели суматоха улеглась, и в перерывах между кормлениями я сдала экзамены за учебный год. Мне исполнилось двадцать.
В три месяца я относила ребенка каждое утро в ясли и оставляла там сцеженное молоко. В три года я отводила его в детский сад. Зимой в коляске по снегу. Вечером был усталый ребенок, кричащий ребенок, больной ребенок. И была моя усталость, мои крики, мои болезни.
Второй ребенок был бы моложе первого на год. Я не родила его.
Моему ребенку исполнилось четыре года, когда мы начали разводиться, и шесть, когда я в конце концов переехала с ним на другую квартиру.
С тех пор прошло тринадцать лет. И всегда был ребенок. Вечером. Утром. В выходные. В каникулы. Приходилось всегда думать о хлебе, о масле, о молоке, об уроках, о родительских собраниях. Сколько я приготовила еды, сколько выстирала пеленок, пуловеров, которые замерзали ночами во дворе. Сколько я ругалась, просила тишины, уступок, внимания. И угнетала ребенка своими надеждами, своими пожеланиями, разочаровывалась, падала духом и дождаться не могла, когда он ляжет и заснет. Я стыдилась, что я не нежная мать, не ласковая, не терпеливая, не кроткая. Но ребенок стал как бы частью меня. Я не ласкаю свою руку — просто я не могу без нее. Хорошо помню, когда первый раз оставила его вечером одного. Ему было четыре месяца. Мы поехали на городской электричке в театр. Он спал дома накормленный и чистый. В электричке мне вдруг показалось, будто я связана с ним длинной пуповиной. Он удерживал меня в этом мире, мой ребенок. Меня больше не притягивали к себе фары автомашин на улицах.