Конни видела, как он ждет за закрытым окном. Она отпустила дверную ручку и пошла обратно на улицу. Ноги отяжелели, а сверток она с удовольствием выбросила бы в первую попавшуюся урну. Хорошо хоть — начали ходить трамваи. Она сидела в вагоне совсем одна.
В трамвае она то и дело постукивала себя тыльной стороной руки по лбу. Ну и чушь, ну и чушь. Надо же! Поверить в такое! Пряничный муж. Со смеху умереть.
Трамвай остановился. Конни пошла по газону к двери бабушкиного дома. И вдруг с изумлением увидела, что сосна справа от входа распушилась нежной майской зеленью. А заснеженный куст шиповника покрылся цветами. Конни застыла на месте, потом повернулась, выбежала на улицу и огляделась кругом. Даже заглянула за афишную тумбу. Но вокруг никого не было.
Перевод Е. Кащеевой.
Я опоздала… Помню запах прелой листвы, раскрытое окно больничного коридора, за окном — моросящий осенний дождь. Я спрашиваю о Ковальском. Врач отделения, молодой человек лет тридцати, отводит меня в сторону.
— Мы сделали все, что могли. Вчера он умер. Вскрытие показало, что это должно было случиться гораздо раньше. — Секунду он молчит. — Вы ведь не родственница ему?
Я отрицательно качаю головой; врач нетерпеливо смотрит на часы. Он выглядит очень усталым.
Уходя, он показывает на одну из белых дверей.
— Мне пора в операционную.
Я стучу в дверь. В палате мужчина лет пятидесяти вынимает из шкафа вещи. В неоновом свете его лицо выглядит худым и бледным. Он закрывает дверцы шкафа и, моргая, смотрит на меня через толстые стекла очков в роговой оправе. На мой вопрос о Ковальском он показывает четыре маленьких светлых пятна на линолеуме — следы кровати.
— Ковальский? Да, он здесь лежал. Странный был человек. Непременно хотел в палату для двоих. На его месте я остался бы в отдельной.
Мужчина подходит к окну. Потом поворачивается и снова смотрит на меня.
— Кто знает, что́ ему пришлось пережить. Как я понял, при нацистах он долго сидел в одиночке. Он часто повторял: «Одиночество тоже может стать наказанием».
Мужчина достает карманное зеркальце и начинает причесываться.
— Сейчас за мной приедет жена. Сегодня наконец-то выписывают! — Он хлопает меня по плечу. — Вот как бывает, девочка. Врачи меня уже со счетов списали, а я смерть-то и обманул.
Он садится на краешек кровати и предлагает мне стул.
— Тяжело умирал профессор. Под конец все звал какую-то женщину, кажется Гертруду. А еще бредил вагонами, набитыми трупами. Я, правда, не все понял. Долго я прожил, а видеть, как человек умирает, довелось впервые.
— Вы не знаете, он был женат? — спрашиваю я.