Усвоенный дома культ здравого смысла помог мне воспринять «единицу за стиль», красовавшуюся на моих сочинениях в школе, как реакционную оценку моего пролетарского происхождения. Учительницу немецкого я прозвала «балаболкой».
Весной 1946 года семейству Крумбигелей, проживавшему над нами, пришлось освободить мансарду для детей многосемейного переселенца Блазека. Я помогала соседям убирать помещение и вывозить на свалку мусор. Вываливая тачку, я вдруг заметила среди всякой рухляди небольшой запертый чемодан из твердой фибры. Я решила, что он может пригодиться для обмена на картофель. Чемодан оказался таким тяжелым, что я подумала — не набит ли он деревом твердых пород? И вдруг оно уже нарублено на чурочки? В общем, я повезла чемодан обратно и дома его вскрыла.
Он был до отказа набит выпусками журнала «Реклам» — хрестоматийный набор немецкой классики. Я разрезала листы и прочла запоем все от начала до конца.
Слова, которых я не то что не видала, но и слыхом не слыхала. Шесть килограммов бумаги, заполненных незнакомыми, невиданными словами, звуками, заклинаниями. Шесть недель волшебства без всякой музыки — и притом не худшего сорта.
Я восприняла хрестоматийный набор классики как явление природы. А ее шоковое действие — как доказательство того, что тайны мира могут быть выражены и словами.
Наибольший восторг вызвали у меня «Дон Карлос», «Разбойники», «Коварство и любовь» и «Фауст». Ничего я в них, конечно, не поняла. Моя не привыкшая к мыслительной работе голова не могла разобраться в этих сложных построениях. Но моя полная неспособность не злила и не мучила меня так, как бывало, когда отец осуждал меня за тупость одним-единственным междометием «ну и ну!». Краткое «ну!» означало: «У тебя не руки, а крюки», а долгое: «Ну, дошло наконец?» Этими двумя восклицаниями Иоганн Зальман подрывал мое чувство собственного достоинства.
Глотая запоем непонятные книжки, я не чувствовала себя подавленной собственным скудоумием. Наоборот, я ощущала душевный подъем! В загадочном мраке, окружавшем меня, мне виделись духи жизни, которых в себе самой я не замечала. А отдельные вспышки света только поддерживали во мне веру в эти видения. Ибо, плавая в кромешном мраке, я вдруг натыкалась на яркий свет. В виде какой-то фразы. Я подчеркивала такие фразы красным карандашом, чтобы выяснить, кто же их автор. Я подозревала поэтов прошлого в плагиате. И не могла понять, как это давно умершие могут проникнуть в мысли живущих теперь людей и вытащить из хаоса то, что сами они найти не могут. А строки «Так жить и пес бы погнушался! И вот я магии предался»