Когда все содержимое чемодана было проглочено и шоковое действие немного ослабло, времена поменялись регистрами.
Учительнице немецкого я обязана тем, что не утратила счастливо обретенного трехголосия. Я преодолела свою неприязнь к этой женщине, потому что мне не давало покоя жгучее желание не только читать про себя высокие слова, но и произносить их вслух. Громко, во весь голос. Я просто не знала, кому бы прочесть такое. Читать самой себе вслух я побаивалась — от родителей знала, что сами с собой разговаривают одни сумасшедшие. Признаться в своем увлечении однокашникам значило бы выставить себя на посмешище: драмы Гёте и Шиллера все считали безнадежно устаревшими или же просто учебным материалом, предназначенным для зубрежки. Я посоветовала учительнице для оживления культработы в рамках ССНМ организовать в школе самодеятельный театральный коллектив и сама напросилась в нем участвовать. Учительница с моим предложением согласилась, но при одном условии: для принятия в труппу будет необходимо сдать экзамен на актерскую одаренность. Так как я во что бы то ни стало хотела выдержать этот экзамен, я купила билет на спектакль «Фауст».
Он состоялся в зале приюта для престарелых — драматический театр в свое время сгорел вместе с городом. «Фауст» был второй в моей жизни театральной постановкой после «Дон Жуана». И не оправдал моих ожиданий. Кроме всего прочего, в опере я видела кулисы, которые мешали мне, сидя на дереве, представить себе тесную готическую комнату со сводчатым потолком. В жизни я видела только кухни, спальни, гостиные и лишь один раз кабинет. Гостиные редко когда отапливались, там обычно никто не жил. А кабинет, в котором я была, был узким пеналом под крышей, холодным и нежилым. Он принадлежал одному знакомому кровельщику. Вот я и ожидала увидеть Фауста в такой холодной мансарде.
Городской театр приятно меня удивил, показав Фауста сидящим в кресле на фоне живописного задника, изображающего глубокую и даже как бы уходящую в бесконечность пещеру. Огонь в камине — тоже, конечно, нарисованный на холсте. И исполнитель роли Фауста — в шубе нараспашку.
Но разве можно было его сравнить с Дон Жуаном! Я представляла себе Фауста таким же неотразимым красавцем. Однако в спектакле не было даже музыки, которая могла бы подправить дело. Пока он говорил, с его внешностью еще можно было как-то мириться. Но когда молчал, даже с самого плохого места было видно, что нос у него картошкой, а ноги кривые.
Он декламировал гётевские стихи с явным акцентом, в котором я теперь сразу бы опознала баварский диалект. Но тогда я решила, что высокие слова должны произноситься именно так, и на экзамене нарочно изменила выговор, стараясь как можно больше приблизиться к образцу. Для пробного чтения, на котором учительница требовала прочитать отрывки из трех ролей, я выбрала первый монолог Фауста, речь маркиза Позы «Я не могу служить монарху»