Ольга Васильевна, молча, любовалась детьми и думала о том, что её собственная жизнь прожита и, слава богу, прожита хорошо. Теперь только бы их пощадила судьба. Особенно боялась она за Сашу. Раньше, когда она ждала его, ей не приходило почему-то в голову, что его могут ранить и даже убить, а теперь, глядя на него, поняла, как беззащитен сын её перед страданиями и смертью, и это напугало её. «Господи, смилосердься над ним и накажи меня, грешную, – молилась она, – пошли ему светлое счастье! Ведь сколько он уже выстрадал, сколько перенёс… Разве расскажет кому?..»
Дмитрий Александрович молчал, присматривался к сыну и понял, что голова у того теперь на плечах: с умом рассуждает, трезво, никаких Америк строить больше не вздумает.
Старик вспомнил, как после окончания института и заграничного курса Александр потребовал вести дело на американский манер – с машинами, с электричеством да ещё жалованье рабочим повышать! – Они крупно рассорились, и сын уехал в Нигер на военный завод. Он не спорил, – хочешь, езжай! – знал: приспичит, вернётся. Так и вышло. Оно и не совсем так, но…
Наконец все с лёгким сердцем поднялись из-за стола.
Александр вызвался проводить гостей.
– Заодно и прогуляюсь, – сказал он матери, – врачи рекомендовали.
Над городком мягко синилось ночное небо, почти вкруговую подсвеченное полоской зеленоватых зорь.
– Это Марс? – спросила Анна Георгиевна у Машарина, указывая пальчиком на голубоватую большую звезду.
– Это Венера. Звезда любви. Наверное, специально для вас взошла. А Марс – вон он, кроваво-красный, как и положено вояке.
Черепахина рассмеялась и косо взглянула на мужа.
– А Марс что, тоже сегодня водку пил?.. Знаете, я всегда путаю эти звёзды.
– Это планеты, Аня, – поправил её Черепахин с раздражёнными нотками в голосе.
– Ну, пусть планеты, – согласилась она, уловив состояние мужа. – Всё равно ведь звёзды!..
Несмотря на провинциально скучный ужин и довольно откровенную неприязнь Кати, весь вечер портившей ей настроение, Анна Георгиевна впервые за последнее время просветлела душой, увидела, что ничего ещё не кончено, что всё ещё впереди – и жизнь, и любовь, без которой она не мыслила себе жизни, и свободная беспечность. Эта надежда, как она понимала, исходила не только от того, что жизнь поворачивала на старые рельсы, но и от спокойной трезвости Александра Дмитриевича. И она была благодарна ему.
– Я уже давно живу в каком-то перевёрнутом мире, – говорила она, – кругом бутафория, а не жизнь. Идеи, речи, завихрения – и всё не настоящее, всё придуманное. И этот большевизм, как наказание. А тайные офицерские собрания: бред, наполеоны кругом. И лозунги, лозунги! – с ума сойти можно. Иногда мне казалось, что людей нет, что они превратились в литеры на плакатах – кто гласная, кто согласная, кто просто «ер», а каждый воображает себя восклицательным знаком… Как мне всё это надоело, Александр Дмитриевич! Хочется просто жить, быть счастливой… Вот вы, наверное, никогда головы не теряете.