— Ты хорошо выглядишь, — заметил я.
— Я и чувствую себя хорошо.
— Трудно поверить, что прошло девять лет.
— Может, вам трудно. Мне кажется, что прошло столетие.
Мне не очень-то верилось, что он не затаил на нас обиду. В конце концов, он был Бизо, а эта семейка ненавидела всех и вся. И тем не менее враждебности в его голосе я не находил.
— Да, как я понимаю, у тебя тут много свободного времени.
— Я использовал его с толком. Заочно окончил юридическую школу, защитил диплом. Разумеется, как преступника, меня никогда не примут в коллегию адвокатов.
— Диплом юриста. Это впечатляет.
— Я подавал кассационные жалобы как на свой приговор, так и на приговоры, вынесенные другим заключенным. Вы не поверите, узнав, как много осужденных невиновны в преступлениях, которые на них повесили.
— Они все невиновны? — высказала догадку Лорри.
— Почти все, да, — ответил он безо всякой иронии. — Временами трудно не впасть в отчаяние, понимая, сколь несправедливо общество, в котором мы живем.
— Пирог есть всегда, — вырвалось у меня, прежде чем я понял, что Панчинелло, который никогда не слышал любимой присказки моего отца, может подумать, что у меня не все в порядке с головой.
Панчинелло, однако, воспринял мои слова иначе.
— Да, я люблю пироги, но справедливость ставлю выше. Помимо защиты диплома, я научился свободно говорить на немецком, потому что немецкий — язык справедливости.
— Это почему немецкий — язык справедливости? — удивилась Лорри.
— Честно говоря, не знаю. Слышал, как актер произнес эту фразу в старом фильме о Второй мировой войне. — Он что-то сказал Лорри на незнакомом мне языке, вероятно на немецком, потом перевел: — Этим утром ты прекрасна.
— Ты всегда знал, как угодить девушке.
Он улыбнулся Лорри, подмигнул.
— Я также научился свободно говорить на шведском и норвежском.
— Я не знаю ни одного человека, который бы изучал шведский или норвежский, — заметила Лорри.
— Видишь ли, я подумал, что, принимая Нобелевскую премию, следует обратиться к членам комитета на их родном языке.
— И в какой категории будет эта Нобелевская премия? — полюбопытствовал я.
— Я еще не решил. Может, премия мира, может, по литературе.
— Честолюбие — это хорошо, — одобрила Лорри.
— Я пишу роман. Половина из тех, кто сидит здесь, говорят, что пишут роман, но я действительно пишу.
— Я думал о том, чтобы написать что-то документальное, — поделился я с ним своими мыслями, — автобиографичное.
— Я сейчас на тридцать второй главе, — мои планы Панчинелло не интересовали. — Мой герой только что узнал, насколько злобен этот воздушный гимнаст. — Он что-то произнес, возможно, на норвежском или шведском, потом перевел: — Скромность, с которой я принимаю эту награду, эквивалентна мудрости вашего решения вручить ее мне.