«Надеюсь тот, в чьи руки попадет эта записка, не примет ее содержание слишком близко к сердцу и не очень расстроится судьбе ее составительницы, — гласили первые строки скорбного послания. — В противном случае я благодарна ему за сочувствие к несчастной, которой, к тому времени, уже не будет среди живых».
Архидьякон поднял увлажненный взор к небу, как бы повторяя ему свой укор, и продолжил гнетущее душу чтение.
«Вдова Вимер… вдова… как печально звучит это слово и как грустно от того, что оно… верно. Девять дней назад погиб мой муж, мой Филипп, задушенный прямо на городской площади. Стоило ли пережить ужас Чумы, чтобы погибнуть так? Но это случилось. Я осталась одна. Без чувств, без любимого. И некому было умиротворить бальзамом сострадания мою так скоро опустевшую жизнь. Лишь один человек был нам другом в этом людьми и богом проклятом городе — Люциус Флам! С каким почтением, доверием и порой гордостью упоминал мой милый Филипп это имя. Но могла ли я обратиться за утешением к тому, о ком молва гласит, что он и есть его убийца? Нет. Потеряв Филиппа, потеряв так жестоко вырванную из жизни любовь, я потеряла и веру в другие светлые чувства. Словно какая-то яркая оболочка спала с моих очей, превратив Лондон, в серое месиво режущей глаза дымки, размывая все-то, что еще могло удержать меня от шага, от которого я теперь уже не отступлюсь. И пусть меня назовут слабой, пусть ничтожной, меня смущает лишь одно: в желании присоединиться к Филиппу в мире лучшем, чем наш, я должна завершить свое до сей поры благочестивое существование страшным грехом; и, зная, что нет самоубийце места в святой земле, все же, прошу,… нет, умоляю!.. о снисхождении.
Впрочем, если не исполнят моей последней просьбы люди, надеюсь, на это хватит милости у Бога. А я, так или иначе, решилась; и последнее, что я сделаю в этой жизни: отнесу на место гибели Филиппа его любимые цветы — белые розы. Он говорил, что они всегда будут олицетворением его любви… ко мне».
Люциус уже давно прочел записку, однако отсутствующий взор его продолжал упираться в исписанный рукою Розы листок. Ничего кроме этой бумажки не существовало в тот миг ни внутри, ни вокруг архидьякона. И если для составительницы послания жизнь закончилась, то для читателя — она остановилась. Только шум реки в нескольких метрах от Люциуса напоминал еще о течении времени, но много его утекло прежде, чем священник перевел вспыхнувший огнем взгляд на женщину, укутанную, словно в саван, в промокшее белое платье. Почти воздушным движением руки закрыл он глаза усопшей и, поднявшись с колен, вынул из складок своей сутаны маленький кошелек, а оттуда, с сосредоточенным и решительным видом, извлек белого цвета жемчужину.