Что же до смотрителей, то их архидьякон видел по пути немало, и все они тоже были разными: кто-то относился к больным со всем вниманием, как к неразумным детям; кто-то был равнодушен и просто выполнял свою работу, а кто-то так и вовсе потешался над несчастными. Так в одной из комнат Люциус увидел сутулого старика, мерно раскачиваясь сидевшего на стуле и не мигая смотревшего в стену перед собой. Рот умалишенного был открыт и скопившаяся в нем слюна, медленно перетекая через губы, устремлялась к полу, на радость делавших ставки, — дотянется-недотянется, — смотрителей.
Но вот, наконец, провожатый архидьякона остановился у крайней, в конце коридора, двери и с осторожностью, дабы не издать лишнего звука, отворил ее.
— О, Ребекка, — прошептал он с умилением и сочувствием, заглядывая внутрь ее помещения. — Эта девочка действительно больна. И к тому же очень интересным помешательством, но… сначала обратите внимание на ее комнату.
Люциус внимательно осмотрел из-за плеча своего спутника всё помещение: четыре голых стены, стоящая посредине кровать и окно прямо напротив двери (наверное, единственное во всём приюте не зарешеченное) — были тем не многим, что мог отметить здесь даже самый дотошный глаз.
— Продолжайте, — сказал архидьякон.
— Так вот, — заговорил смотритель, кивая на сидевшую в кровати девочку, — она сидит посреди своей комнаты, из окошка падает луч солнечного света и утром, пока солнце поднимается, а полоса света на полу расширяется, Ребекка спокойна и едва ли не блаженна. Но стоит солнцу склониться к своему закату, а лучику света на полу сузиться, как несчастная девочка начинает нервничать. Сначала она, жалостливо поскуливая, передвигается поближе к окну, где остается больше света, но когда и там ее постепенно обступает темнота, она принимается выть, кидаться, то в одну, то в другую сторону и пытается расширить границы света, ладошками отодвинув тьму.
Люциус слушал смотрителя и, видя перед собой комнату, где должны были происходить описываемые события, очень живо себе их представлял. Однако что-то в этом рассказе его насторожило.
— Но ведь ее нашли в темном сарае, и тогда она боялась не темноты, а только теней, — наконец понял архидьякон, что не так в рассказе смотрителя; но в ответ на слова Люциуса тот только пожал плечами:
— Наверное, болезнь прогрессирует.
Зато девочка, сидевшая к ним спиной, вздрогнула, и это обстоятельство не укрылось от наблюдательности архидьякона. К тому же в это самое время туча заслонила собою солнце, и в комнате Ребекки стало темнеть, а Люциусу довелось воочию наблюдать описанные смотрителем проявления ее сумасшествия. Девочка действительно казалась безумной и творила безумные вещи, но проницательный архидьякон уловил в них некое подражание уже виденным в коридоре больным, а стремительно обогнув комнату и взглянув на Ребекку спереди, заметил в ее глазах мелькнувшую и мигом погасшую (или скорее — погашенную) искру осмысленности.