— Ничего ты не понимаешь, чужеземец. Он жив, — имея в виду, очевидно, «камень преткновения», Ларинчу, произнес индеец. — Он жив, но с тобой или с кем-то еще никуда не пойдет. Наши боги дают ему свой путь. Искупительный.
— Так он же католик, наверное, какие еще боги? И почему это я не могу забрать арестованного с собой? — пытаясь наигранной наглостью пробить психологическое равновесие Чеко, заявил капитан.
— В жилах моего приемного брата течет кровь хибаро, чужеземец. А значит, наши боги — это его боги, и он должен подчиниться их воле. Ты, насколько я помню, не слышал ту историю о моей жизни, что я рассказывал вашей милой девушке. Попроси Сандру поведать тебе ее. И скажи ей, что Гарсия Ларинча — мой сводный брат. Его отец спас меня, когда я был ребенком, от гибельной сельвы, ставшей мне чужой после смерти моего племени. Он потому и спас безвестного сироту, что сам был наполовину хибаро. Его прабабка была против воли католических священников взята в жены предком-испанцем. Он не принуждал ее перейти в свою веру, потому что любил искренне, как и она его. Он сам пришел к богам хибаро.
Ганс слушал этот бред, отвесив челюсть от удивления.
— Мой приемный отец поведал как-то мне эту историю, и просил приглядывать за братом Гарсией после своей смерти. Я взял на душу этот долг. Но к несчастью, неверно услышанные мной слова послужили причиной череде чудовищных ошибок. Брат стал преступником, я попал в зависимость от него, не в силах пойти против долга. Но всему приходит конец, а особенно несправедливости. Сегодня днем наш отец явился мне во сне, и сказал, что отныне Гарсия не должен быть тем, в кого себя превратил. Он избран для Пути очищения, а я в этом должен ему помочь, чтобы очиститься самому. Боги нам укажут, что делать. И еще отец сказал, что здесь и в это время высокий беловолосый чужеземец будет гнать заблудшего сына его, как ягуар гонит пекари. Это тоже воля богов и часть Пути. Но Гарсия не сможет отныне покинуть земли предков, не пройдя дороги. Я должен был прийти на это место, и забрать брата. И я выполню волю отца!
За время всего длинного монолога Легаро ни на полтона не повысил голоса, и лишь последняя фраза прозвучала, как выстрел из лука, эмоционально хлестко и непреклонно. И Ганс почти уверовал в слова загадочного аборигена, такой силой он обладал.
Он растерялся еще больше. Вот уже чего не ждал ни в коей мере, так это нарваться на религиозно-философо-мистического туземца, так убедительно — с его точки зрения — расписавшего Гансу причины, по которым подозреваемый не подлежит аресту и вывозу из страны. Берн был человек несуеверный и прямой, но тут и в самом деле происходило НЕЧТО высшего порядка, и это было ему не зубам. Он попытался поднять автомат — но руки под потяжелевшим взглядом Легаро не слушались его. Хотелось разозлиться на это — но гнев и сомнения словно громоотводом увело в землю. Ганс чертыхнулся, опустил винтовку стволом к земле, и теперь молча возвышался над худощавым, смуглым, словно сплетенным из лиан сельвы человеком, которого вдруг и сразу признал сильнее себя стократ. Такое с ним случилось впервые в жизни.